Горящий рукав - Валерий Попов

Потом, когда тайна этого места расшифровалась, я продолжал это место любить. Бывшие конюшни оказались гаражом Ленгорисполкома, местом, малопосещаемым прохожими и потому пустынным, – в самом центре города. А мне только это и было нужно. И когда только я мог и был один, я даже по делам крался через этот отрезок счастья. Здание напротив не потеряло своей ауры, даже расшифровавшись. Не принято было ходить по тому тротуару, потому как закрашенные окна были окнами женского отделения бани, фасадом выходившей на шумную улицу

Некрасова. Я и не ходил мимо закрашенных окон, хотя с другой стороны переулка видел протертые в белом "глазки", – можно было подойти и заглянуть через них в темный грех, в преисподнюю. Но я не ходил там никогда, не столько из-за боязни быть замеченным, сколько из нежелания разрушить то сладкое оцепенение, которое испытывал именно на другой, не банной стороне. Вот сколько счастья можно получить в пустом переулке, если с самого начала жизни искать и знать места.

Блаженное время – когда улицы были так же уютны, как родные комнаты!

Другой отрезок Баскова переулка, влево от улицы Маяковского, оказался не менее важен, но потом. Второй дом от угла – высокая красивая школа, бывшая гимназия Волконских, с высокими классами, светлыми коридорами и залами. Как вовремя меня перевели туда – с восьмого класса, и я тут радостно понял, что наступил великий момент, когда я могу обмануть всех, и даже себя, и оставить все тяжелое, стыдное, неудачливое в прежней школе, сбросить это все, как бабочка сбрасывает шелуху личинки, – и взлететь. И я это сделал! Я там – на мраморной доске, единственный золотой медалист далекого

1957 года!

К тому же, именно там впервые появились рядом новые незнакомые существа иного пола, и можно было оказаться рядом за партой, и иногда вроде случайно задевать чье-то мягкое тело, сладко предчувствуя, что именно тут главное счастье всей твоей жизни.

И все это – лишь в одном Басковом переулке, старинном, но обычном, схожим с другими переулками центра города.

Потом география моей жизни расширилась. Надо было выбирать институт

– и тут ощущение места сыграло главную роль. В тот год было лишь два достойных направления для лучших умов – Политехнический и

Ленинградский электротехнический (ЛЭТИ). "Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне!" И ради "почета" многие лирики пошли в физики, включая меня. Каюсь – отнюдь не взвешивание научных потенциалов двух вузов определило выбор. Скорее – звук! В буквах

ЛЭТИ было что ласковое и одновременно – стремительное. "Учусь в

ЛЭТИ!" Кроме того, меня сразу очаровала вольная, размашистая, вся какая-то асимметричная Петроградская сторона, так не похожая на четкий и "регулярный" центр.

Из моих мест на неторопливом трамвае № 17 я переезжал Неву по

Литейному мосту, трамвай громыхал по невзрачной Выборгской стороне и выезжал на простор – река, за ней огромный экзотический сад.

По узкому Гренадерскому мосту я переходил раздольную Большую Невку и дальше шел узкой дорожкой – справа роскошный Ботанический сад, огромные пальмы в стеклянных дворцах. Сколько я в нем потом гулял, сколько уютных мест отыскал в его зарослях и оранжереях! Слева текла узкая Карповка, первая на моей памяти речка в городе, не закованная в гранит, с пологими заросшими берегами. Вдоль нее стояли катера, моторки, парусные лодки – садись и плыви в вольную жизнь! За

Карповкой видны были старинные здания казенного вида – казармы лейб-гвардии Гренадерского полка и корпуса Первого медицинского института. Ботанический выступал углом, и вдоль другой его ограды шел прямой Аптекарский проспект (сад когда-то назывался Аптекарским огородом). И над проспектом поднимался небольшой замок с башенкой, сразу полюбившийся мне. Потом, шатаясь по любимой Петроградской стороне, я понял, что почти все угловые дома тут – небольшие замки с башенками: царство эклектики и модерна. Но пока я влюбился в свой замок. И здесь, в старом корпусе ЛЭТИ (но и в новом, конечно, тоже), прошли шесть с половиной лет молодой моей жизни. И я не жалею об этом! Там я нашел своих лучших – до сих пор самых лучших – друзей.

Там началось сочинение мира. Фонтан наших фантазий, не переставая, бил. Не помню, например, кто придумал из нас, что слон в Зоопарке, находившемся невдалеке, протягивает нам в хоботе деньги, стоит только нам подойти. И когда мы в пивной собирали по счету, всегда приговаривали: "Чего-то сегодня он скуп". Или: "Нынче раскошелился".

Вся моя первая книга расцвела там, в непрерывных и буйных фантасмагориях: обобрал всех.

Ленинградский электротехнический институт имени В. И. Ульянова

(Ленина) был скопищем самых разных талантов – все рвались туда, была мода! Стенгазеты в просторном старом корпусе, каждая метра три в длину, пестрели стихами, карикатурами. Это и было главное для меня.

Был дождь, и ты с другим ушла.

Я ревности не знал.

Она сама ко мне пришла,

Как злая новизна.

Я с ним имею мало сходств -

Сутулый и в очках.

Но я боялся превосходств

В твоих больших зрачках.

А он? И он тебя любил.

И лучше веселил.

Ну что ж – прощай. Меня прощай.

А дождь все лил и лил.

Восторг. И отчаяние. Не потому, что любовь несчастная (дай и мне Бог такую же!), а потому, что стих, так меня тронувший, – не мой!

Подписано инициалами. Так и не знаю до сих пор: кто он, мой соперник счастливый?

Что ж тут такое делается? Увидел объявление про литературный кружок, трепеща, пришел, пробормотал там что-то невнятное. Зевая, приняли.

Но уже звенела душа: вы еще у меня вздрогнете! Но пока что вздрагивал я. Куда надо попал! Но удержусь ли?

Нелюбимым трудно стать любимыми.

Может, потому, что путь далек

Колеею, еле ощутимою,

От чужого к близкому залег.

Все, что ты ни сделаешь, – некстати.

Плачь и смейся, пой и ворожи -

Но придет другая и захватит

То, что ей давно принадлежит.

Это уже кто-то из наших. Не помню. Алла Черная? Таня Панкуль? Таня

Гиршина? Прекрасные поэтессы.

Листопад. Он летит тяжело.

Что-то есть у него на прицепе.

Что-то есть у него на прицеле.

И одно осталось крыло.

Почему так переворачивает душу? Валя Семенов. Вскоре распределенный в Красноярск и там канувший. Вполне, может быть, успешный в жизни.

Но больше я его не встречал. Так же, впрочем, как и он меня.

От него я впервые услышал имя – Соснора. Соснора. Соснора! – часто они там повторяли. "Надо же, какая фамилия! – думал я с завистью. -

Сама как стих, причем – необыкновенный! Кому-то сразу везет!"

С присущей мне прилежностью и ловкостью, появляющейся, впрочем, весьма лениво и изредка, я выучился писать как надо. Правильно, как было там принято (то есть вопреки всякой правильности), себя вел – и через год вышел в старосты. Гениям ни к чему это, у них срывы, запои

– а мне в самый раз! Но они еще вздрогнут! Но – когда?

Мир красив, перламутров и нов.

Он глядит, удивленный такой,

Как бегу я с охапкой цветов

От старухи с железной клюкой.

Дирижируют ветром кусты.

Напружинив, как луки, тела.

Вылезают на солнце коты

И куда-то идут по делам!

Мир красив, перламутров и нов,

И бесспорно, подходит тебе -

Той, к которой я лезу в окно

По пустой водосточной трубе.

Ни от какой старухи с железной клюкой с охапкой цветов я не бегал, да и велика ли доблесть – от старухи с клюкой убежать? По трубе я, правда, лазил, но осторожно, и потому безуспешно, и в окно, о котором я тут упоминаю, совсем другой проник. Типичные стихи типичного старосты – в меру осторожно, в меру задорно. Бунтовал я почему-то только в учебе, не ходил ни на лекции, ни на лабораторные, не учил ни черта! Видимо, потому что это легче – в поэзии бунтовать гораздо трудней.

Однажды в старинной многоярусной аудитории возле кафедры химии было объявлено выступление нашего объединения. Я развязно вел. Развязно читал.

Неудачи мне стали мешать!

Ты – одна из моих неудач

Кого я имел в виду – сам не знаю. Видимо – самого себя. В те годы литературные вечера проходили бурно. В конце пятидесятых – в начале шестидесятых что-то назревало, булькало, надвигалось. Все были возбуждены, ходили друг другу в гости. И как я потом вспоминал об этом – "спорили по ночам до хрипоты". Еще было принято тогда "часами говорить о прекрасном". Бурно проходили и литературные выступления.

Помню, как в университете один отчаяннный и модный тогда поэт выкрикивал:

– Я не грущу. Соленым огурцом – хрущу!

Он при этом делал швырятельный жест и срывал бешеные аплодисменты.

Как-то не сразу я уловил глубинный подтекст этого стихотворения, только через минуту понял, что на дворе-то у нас – Хрущев, "хрущ", и тоже разразился аплодисментами.

Наше выступление проходило спокойней – почему-то преобладали у нас поклонники чистой поэзии, а не политической. Однако и чистая поэзия была тогда вызовом – зрители прекрасно это чуяли и реагировали бурно. Когда я объявил наконец, что вечер закрывается, с самой галерки донеслось восклицание: