Иосиф Бродский: Американский дневник - Ольга Глазунова

А ведь основной костяк войска составляли "пятьдесят славянских князей со дружины"! Князья Полоцкий, Брянский, Киевский, Смоленский, Острожский и многие другие — все погибли в этой лютой сече (так утверждает Ипатьевская летопись). Их гибель подкосила все последующие поколения потомков Рюрика. Через несколько десятков лет не стало ни князей Острожских, ни Галицких, ни Киевских, ни Новгород-Северских.

Что же произошло на реке Ворксла, почему превосходящие силы армии Витовта не смогли одержать победу? Достаточно вспомнить, что в Куликовской битве, которая произошла двадцатью годами раньше в 1380 году, принимало участие всего 12 удельных князей с боевыми дружинами, а закончилась она победой. При рассмотрении причин поражения на реке Ворксла историки указывают на излишнюю самоуверенность и огромное честолюбие Витовта, не сумевшего вовремя оценить положение и принять правильное решение[64].

И казалось бы, вот она разгадка, вот реальная связь с бросившим меч Витовтом, но не все так однозначно. Во-первых, если образ Витовта рассматривается в историческом плане, было бы естественно поместить упоминание о нем в восьмую строфу стихотворения. Во-вторых, настораживает тот факт, что Витовт, проиграв сражение, "погружается в Балтику в поисках броду / к шведам", ведь шведы были давними врагами Литвы. (Достаточно напомнить, что договор, заключенный между Россией и Швецией, послужил формальной причиной для польско-литовской интервенции в Россию в 1609 году). Не мог Витовт, спасаясь от одного врага, бежать к другому, да и не соответствовало это действительности.

С другой стороны, при интерпретации этого отрывка нельзя не учитывать факт, который относится к современности: после подписания в 1951 году Женевской конвенции о статусе беженцев Швеция (в отличие, например, от Финляндии) не выдавала перебежчиков — информация немаловажная в контексте стихотворения. Таким образом, можно предположить, что образ Витовта в XII строфе имеет метафорическое значение.

Вернемся к началу строфы: "Полночь. Сойка кричит / человеческим голосом и обвиняет природу / в преступленьях термометра против нуля". Термометр — это лишь следствие, формальный показатель причины — температуры окружающей среды. "Сойка" человеческим голосом обвиняет термометр, то есть следствие, в преступлениях против причины — температуры.

Теперь попытаемся соединить все вместе. Полночь — то, что предшествует ночи, в которую погружается автор, сопровождалась криками сойки и лишенными логики обвинениями, в которых следствие рассматривается как причина. Обратимся к "Литовскому дивертисменту", написанному перед отъездом в 1971 году: Бессонница. Часть женщины. Стекло полно рептилий, рвущихся наружу. Безумье дня по мозжечку стекло в затылок, где образовало лужу. Чуть шевельнись — и ощутит нутро, как некто в ледяную эту жижу обмакивает острое перо и медленно выводит "ненавижу" по прописи, где каждая крива извилина.

При тех чувствах, которые владели автором до отъезда, трудно ожидать от него сдержанности. Что имел в виду Бродский, говоря об обвинениях "сойки"? Может быть, известную фразу о том, что каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет. А может быть, то, что и сами обвинители не без греха: их отъезд был не следствием политической ситуации в стране, а причиной — самоцелью, ибо, как писал Бродский:

"Изгнание — нынче совсем не то, что раньше. Оно состоит не в том, чтобы отправиться из цивилизованного Рима в дикую Сарматию или выслать человека, скажем, из Болгарии в Китай. Нет, теперь это, как правило, — переход из политического и экономического болота в индустриально передовое общество с новейшим словом о свободе личности на устах. И следует добавить, что, возможно, дорога эта для изгнанного писателя во многих отношениях подобна возвращению домой, потому что он приближается к местонахождению идеалов, которыми всю жизнь вдохновлялся". Поэтому бесполезно в сложившейся ситуации обвинять кого-то или жаловаться на бессмысленность своего существования, необходимо взять на себя ответственность за то, что произошло: "Мы могли бы перестать быть просто болтливыми следствиями в великой причинно-следственной цепи явлений и попытаться взять на себя роль причин. Состояние, которое мы называем изгнанием, — как раз такая возможность". ("Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро", 1987) (выделено — О.Г.).

Отсюда сравнение с Витовтом: "бросив меч", они погнались за "убежавшей по волнам" призрачной "свободой", забыв, что земля "завершается молом" (тупиком), а свобода недосягаема, потому что бежали они не к свободе, а от одного зла к другому.

"Усилья бобра", пытающегося отгородиться "запрудой", создать подобие "тихой гавани", заканчиваются плачевно, так как "ручеек серебра" (вдохновения?) исчезает. Для вдохновения нужны потрясения, эмоциональные взлеты и падения, а не запруды.

Конечно, любое толкование уязвимо, тем более толкование художественного произведения, так как при анализе мы не можем опереться ни на что другое, кроме своей интуиции. Анализ художественного произведения — это, пользуясь системой обозначений Бродского, своего рода субъективность в квадрате: на субъективный мир автора накладывается субъективное восприятие читателя или критика. И можно сколько угодно сокрушаться по этому поводу, но надо отдавать себе отчет в том, что иного пути нет.

С другой стороны, хотя поэзия не точная наука, но и в ней есть свои оценочные критерии, основанные, по мнению Бродского, на готовности принять чужую точку зрения как свою собственную: "Ибо то, что составляет открытие или, шире, истину, как таковую, есть наше признание ее. Сталкиваясь с наблюдением или выводом, подкрепленным очевидностью, мы восклицаем: "Да, это истинно!". Другими словами, мы признаем предложенное к нашему рассмотрению нашим собственным" ("Кошачье "Мяу"", 1995).

Поэтому рискнем предложить данное объяснение — чем больше гипотез, тем лучше, а уж дело читателя разбираться в том, чья версия выглядит более правдоподобно.

3.

Развитие темы памяти продолжается в следующей строфе с описания полночи как возвращения в прошлое: "Полночь в лиственном крае, / в губернии цвета пальто". В XIII строфе Литва обозначена одновременно как часть Российской империи ("губерния", облако в виде отреза на рядно (изделие из грубого полотна) сопредельной державе) и часть Советского Союза ("обутый в кирзу человек государства", наполняющие эфир "запрещенья безымянных вещей").

При описании республики поэт использует метафорические образы, передающие неброскость красок ("губерния цвета пальто"); удары колокола, которые запечатлеваются в сознании как знаки, выдавливаемые на сырой глине ("колокольная клинопись"), зависимое положение республики ("облако в виде отреза / на рядно сопредельной державе").

По тому как разворачивается действие, можно сделать вывод, что в XIII строфе мы возвращаемся к прерванному полету автора, а "ночной кислород / наводняют помехи, молитва, сообщенья / о погоде, известия, / храбрый Кощей / с округленными цифрами, гимны, фокстрот, / болеро, запрещенья / безымянных вещей" — то есть вполне реальные звуки.

Путешествие заканчивается в Каунасе: "Призрак бродит по Каунасу. Входит в собор, / выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее. / Входит в "Тюльпе", садится к столу". Томас Венцлова отмечает необычность этого факта: "Квартира адресата находится в Вильнюсе, но призрак, разговаривающий с ним, бродит по Каунасу"[65].

Упоминание Каунаса, а не Вильнюса в контексте стихотворения, конечно, не случайно, и дело здесь не в забывчивости или небрежности со стороны Бродского. Выбирая место для приземления, не об адресате стихотворения думал поэт, а о двух литовских летчиках, возвращавшихся в Литву из Америки. Их судьба с самого начала занимала его воображение, их полет через Атлантику он стремился повторить. А летели они не в Вильнюс, а в Каунас, о чем сообщил нам в статье Томас Венцлова. Поэтому и бродит призрак поэта по улицам Каунаса, как мечтали Гиренас и Дариус, отдавая дань уважения их памяти.

Описывая свое пребывание в Каунасе, поэт говорит о преимуществе незримого состояния: "Кельнер, глядя в упор, / видит только салфетки, огни бакалеи, / снег, такси на углу; / просто улицу. Бьюсь об заклад, / ты готов позавидовать". От рассмотрения незримости как детали, упрощающей быт (возможность возвращения на родину в обход формальностей), автор переходит к философскому ее осмыслению.

"Незримость", "бестелесность", "отсутствие" есть первый шаг на пути к смерти: "как уступка тела душе", "как маскхалат Рая", "как затянувшийся минус". Сравните: "Отсутствие есть всего лишь / домашний адрес небытия" ("Наряду с отоплением в каждом доме существует система отсутствия", 1992), "поэтому небытие, т. е. смерть, целиком и полностью состоящее из отсутствия, есть не что иное, как продолжение языка" ("Об одном стихотворении", 1980).