Я есть, Ты есть, Он есть - Виктория Токарева

Лена успела увидеть, как Елисеев, обвешанный своей техникой, влезал в автобус.

- У меня здесь мать живет, - сказала Нора. - Давайте заедем.

Мать Норы жила в старинном деревянном доме с резными наличниками. Сюда во время войны расквартировали эвакуированных артистов. Потом война закончилась.

Все вернулись в Москву, а мама осталась. Были какие-то причины. Не политические, а личные. Тогда ведь тоже любили, несмотря на войну и сталинскую подозрительность.

Лена сидела в теплом деревянном доме среди старинных вещей, ела горячий борщ. Нора рассказывала о своей недавней поездке в Германию. Ее встретил представитель фирмы - пьяный вдребезги. И Нора сама вела его "мерседес", в который села первый раз в жизни. И пробка была двенадцать километров.

- А что, немцы тоже пьют? - удивилась мама.

- А что они, не люди? - обиделся Володя.

- А если бы не ты вела, кто бы вел? - спросила Лена.

- Этот пьяный. Кто же еще...

- Но это опасно, - заключила мама.

- Здрасьте. А я о чем говорю...

У Норы было потрясающее качество, доставшееся ей от отца-армянина: она умела найти выход из любой ситуации. При этом действовала мягко, тактично, незаметно.

Мама Норы смотрела в рот своей дочери и шевелила губами, пытаясь повторять за ней ее слова. Она ее обожала. Нора любила свою маму, но жили они врозь, виделись редко. Нора отвыкла. А мама - нет. Не отвыкла.

Лена поела горячего. Оттаяла. И прошлая жизнь потекла в нее. Похороны Андрея... Какой холодный у него был лоб, когда они прощались. Холодный и жесткий. Как курица из заморозки. Это - уже не Андрей. Лена наклонилась к его лицу, совсем низко, стала говорить слова.

Она ласкала его, как ребенка. Говорила, говорила, гладила, целовала руки. А те, кто стоял рядом, не понимали, оттаскивали, мешали. И она сказала: "Отстаньте от меня".

И только верная подруга Нора все поняла. Она поняла, что это не истерика, а нормальное прощание. Нора сказала негромко: "Отстаньте от нее".

Нос у Андрея высох, как и все тело. Проступали хрящи.

Пришедшие проститься смотрели с затаенным ужасом: во что болезнь превратила человека. Молодого мужчину. Никто не смог сказать нормальную речь. Говорили какую-то ерунду типа: "От нас ушел художник и порядочный человек" - и так далее. Хотя действительно ушел. Действительно от нас. Действительно художник и порядочный человек.

Но разве ЭТО надо говорить? Разве ЭТО имеет значение?

Жизнь Андрея была незамысловатой. В ней ничего особенного не было. Но жизнь, если она состоит из любви, смерти и запрета, - всегда незамысловата. Сложной бывает порочная жизнь.

Там грех, возмездие, смятение души.

Лене хотелось поговорить об этом с мамой Норы. И они немножко поговорили.

- Я теперь не знаю, как жить, - сказала Лена. - Детей у меня нет.

- А мама есть?

- Мама живет с сестрой.

- Ну вот, значит, и мама. И сестра.

- Они в другом городе.

- Это не важно. Они с вами. И потом, вы еще молодая.

- Я старая. Мне сорок четыре года.

- Вы еще можете выйти замуж шесть раз.

- Шесть? Почему шесть?

- Сколько угодно. Старости не бывает на самом деле.

- А вы могли бы выйти замуж? - Лена прямо посмотрела на семидесятилетнюю женщину.

- Я? Только за того, кого я любила в молодости. Кто знал меня молодой. А я его знала молодым. Когда вместе проходишь дорогу, то изменения незаметны. Ум не знает возраста тела.

- А одиночество страшно?

- Если человек верует, он не одинок. Он не может быть одинок. И еще, знаете, мне кажется, что за пределами жизни есть истина куда вернее и важнее всего, что может дать тело.

- А если это не так?

- Вера исключает такие вопросы. Вера тем и отличается от знания...

Володя выпил и сел играть на рояле. Нора пела. Голос у нее был маленький, но чистый.

Лена слушала. В душе отстаивалось хорошее чувство.

Любовь стояла в воздухе, но чистая, очищенная от секса.

Нора любила маму. Мама - свою дочь. Володя любил момент бытия.

О Елисееве Лена как бы позабыла. Все, что с ним связано, - правда, но не полная правда. А значит, ложь, идущая от трусости и греха. И именно поэтому он так .настойчиво спрашивал: "Ты меня любишь? Ты меня любишь?" Потому что он хотел грех замазать истинным. Лена это чувствовала подсознанием, тем же самым, в котором прятались ее эротические сюжеты.

Человек сложен и в то же время прост. В нем два начала: дьявол и Бог. И они равновелики. Дьявол - умный и серьезный соперник. Может, они с Богом когда-то дружили, а потом идейно разошлись и стали враждовать.

Бороться за каждую человеческую душу.

- Сыграйте "Хризантемы", - попросила мама Норы.

Володя заиграл и запел о том, что "отцвели уж давно хризантемы в саду...". Лена слушала. Звуки проникали в душу. Значит, душа оттаяла и пропускала. Вдруг вспомнила, как Коновалов сказал на поминках: "Тот, кто пережил экстаз смерти, может лишь смеяться над остальными так называемыми удовольствиями".

- А ты откуда знаешь? - удивилась жена Коновалова.

- Агония - это что, по-твоему? Это оргазм. Но какой... Душа с телом расстается.

- А ты откуда знаешь? - снова спросила жена.

Лена тогда не обратила внимания на сказанное. А сейчас подумала: а вдруг это правда? Все связано в одно: любовь, смерть... Так же, как день и ночь объединены в одни сутки.

Нора Бабаян смотрела перед собой и думала - что осталось снять. Деревянный Иркутск прошлого века. Кладбище. Дома и могилы почти не изменились с тех пор. И если разобраться, не так уж много времени прошло.

В гостиницу вернулись поздно. Во втором часу ночи.

Лена приняла душ. Легла. И тут же заснула.

Ее разбудил резкий телефонный звонок.

- Ты ведешь себя, как продавщица, - сказал голос Елисеева.

- Почему?

- Ты села в машину и уехала. Ты демонстративно бросила меня, как будто я говно. Запомни: я пьяница, бабник, пошляк. Но я не говно.

- Хорошо, - согласилась Лена.

- Что "хорошо"?

- Ты пьяница, бабник и пошляк.

- Ты ничего не поняла.

- Что ты хочешь? - запуталась Лена.

Он бросил трубку.

Лена легла и снова заснула. Она засыпала непривычно легко, наверное, потому, что отогрелась. Что же ее оттаяло?

Деревянный дом, борщ, поцелуи Елисеева, работа над лицом княгини Волконской. И уверенность в том, что завтра все повторится. Опять грим. Опять надобность в ней. Надобность, которая не кончится смертью. Андрей выбрал из нее все силы для того, чтобы взять и умереть. А здесь она отдаст силы, талант, и выйдет фильм о жизни декабристов. О красивой, одухотворенной жизни. По сути, декабристы - первые диссиденты. Пестель тот же Сахаров.

Что не хватало Пестелю? А Сахарову - чего не хватало?

Дверь раскрылась. Вошел Елисеев. Значит, Лена забыла повернуть ключ.

- Ты спишь? - спросил Елисеев.

- Естественно...

Он молча раздевался. Стягивал носки и рубашку.

- Интересное дело... Я лежу. Плачу. А она спит.

Он улегся рядом, как будто так и надо. Как будто иначе и быть не могло. И в самом деле: не могло. От него божественно пахло розами и дождем. И коньяком.

- Ладно тебе, - примирительно сказала Лена, задыхаясь от нежности.

- Нет, не ладно. Я думал, ты - леди. А ты - продавщица.

- Леди тоже бывают бляди, - сказала Лена.

Она уткнулась в его плечо. Потом угнездила свое лицо в сгибе между шеей и подбородком. Даже в темноте он был красив.

- Ты еще не знаешь меня, а уже не уважаешь. Априори.

Она не слушала его слова. Только интонации. Они были четкие. Горькие. Он в самом деле был расстроен.

Огорчен. Он хотел выяснить отношения.

- Это потому, что ты меня не любишь, - заключил Елисеев. - Ты просто об меня греешься. Не знаю, почему ты выбрала именно меня? За что мне такая честь и такой подарок?

- По-моему, это ты выбрал меня. Это твоя идея.

- Я давно тебя выбрал. Я еще год назад тебя выбрал.

Я ждал случая.

Лена вспомнила, что действительно год назад они с Андреем были на дне рождения у Коноваловых. Андрей тогда уже похудел, но еще не слег. Они еще ходили в гости. И к ним ходили гости. Тогда, у Коноваловых, Елисеев нависал над ней с рюмкой. Что-то говорил. Интересничал. Но у нее были мозги не тем заняты.

- Перестань, - сказала она. - Все не так плохо.

Бабник, пьяница и пошляк - это тоже может нравиться.

Любят и с этим.

- Ты меня любишь? - спросил Елисеев и замер в темноте.

Захотелось сказать: "Нет, я не люблю тебя".

- Не знаю.

- Что значит: не знаю. Да или нет?

- Скорее да.

- Что "да"?

- Люблю.

Это было ужасно. Мистические слова, шифр судьбы, были произнесены всуе. Просто так. На воздух. Но слово вылетело и материализовалось. Она любила. Любила его ноги, руки, запах, лицо, интуицию. Ту самую интуицию, которая вела его и в работе, и по тайным тропкам распущенности.

Он заплакал. Его начало трясти.

- Я погибаю, - он прятал лицо в ее плече. - Скажи, ты меня спасешь? Ты спасешь меня?

- Нет, - сказала Лена. - Я тебя окончательно прикончу.

Ему это понравилось. Он перестал плакать Поднял голову. Тихо улыбнулся, как оскалился. Она осторожно поцеловала его зубы - чистые и влажные.