Вопрос — ответ - Викас Сваруп

Последние полмесяца я был прикован к постели. А кажется, болею с тех самых пор, как умер отец Тимоти и меня увезли из церкви. Нет, они приехали не на джипе с красной мигалкой — на голубом фургоне с окошками, затянутыми проволочной сеткой. В таком возят бродячих собак. Только этот предназначался для отлова бродячих детей. Будь я помладше, угодил бы опять в агентство по усыновлению и был бы выставлен на продажу. Но для восьми лет поздновато, и меня отослали в делийский детский дом для мальчиков, что в районе Туркман-Гейт.

Заведение рассчитано на семьдесят пять человек, однако внутри нас набралось полторы сотни. Разруха, шум, грязь. Два туалета, протекающие раковины, замаранные унитазы. По коридорам и кухне шастают крысы. В классной комнате — обветшалые парты, надтреснутая доска. Преподаватели, не учившие годами. Спортивная площадка, где турники не видны за травой, и где, зазевавшись, можно ссадить колено о камень размером с футбольный мяч. Физрук в белоснежной майке из хлопка и брюках со стрелками хранит снаряды для крикета и бадминтона в аккуратном стеклянном ящике, никогда не позволяя к ним прикасаться. Есть и гигантская столовая с дешевым настилом на полу и длинными деревянными столами. Мрачный повар тайком перепродает курятину и другое мясо в рестораны, а нас держит на вегетарианской диете из овощного бульона и твердых почерневших чапати. Он постоянно ковыряет в носу и бранит любого, кто просит добавки. Надзиратель, мистер Агнихотри — добрый пожилой человек, но мы-то знаем, что реальная власть у его заместителя, мистера Гупта по прозвищу Ужас Туркман-Гейт. Он здесь хуже всех. Коренастый и волосатый, пахнет кожей и целыми днями жует паан. Две толстые золотые цепи на его шее позвякивают при ходьбе. В руках неизменно качается короткая бамбуковая трость, которой мистер Гупта бьет нас, когда ему заблагорассудится. Бродят неясные слухи, что по ночам он вызывает мальчиков к себе в кабинет, но это не обсуждается. Нам хочется говорить о приятном. Например, о разрешении смотреть телевизор в общем зале. Каждый вечер на два часа мы собираемся вокруг двадцатидюймового экрана «Дианора», чтобы насладиться песнями из индийских картин на пятом канале или мыльными операми на «Дурдашан».[25]

Особенно мы радуемся воскресным фильмам. Еще бы, ведь они дают заглянуть в мир безудержных фантазий. Мир, где у мальчиков есть мамы, папы и дни рождения. Где люди живут в исполинских домах, раскатывают на гигантских машинах и получают огромные подарки. Мы любуемся этим миром, хотя и не даем себя увлечь. Ни один из нас не надеется жить, как Амитабх Баччан или Шахрукх Кхан. Самое большее, на что мы способны, — стремиться на место тех, кто сегодня властвует над нами. Поэтому на вопрос учителя: «Кем ты хочешь стать в будущем?» — никто не ответит: пилотом, премьер-министром, банкиром или актером. Любой не задумываясь выпалит: поваром или уборщиком, или физруком, в лучшем случае — надзирателем. Вот до какой степени окружающая действительность принизила нас в наших собственных глазах.

Я тут со многими завязал близкие отношения. Кое-кто помладше, большинство — старшие. Мунна, Каллу, Пьяре, Паван, Джашим, Ирфан… Переселиться сюда из дома отца Тимоти значило для меня угодить с небес прямо в преисподнюю. И только познакомившись с остальными, я понял: для многих детский дом стал раем, а вовсе не адом. Ребята происходили из грязных трущоб Бихара и Дели, а некоторые — из самого Непала. Они рассказывали об отцах-наркоманах и матерях, торгующих собой. Я видел шрамы, оставленные кулаками жадных дядюшек и деспотичных теток. Узнал о рабском труде и жестокости в семьях. И научился бояться полицейских. Это они посылали сюда мальчишек, стащивших буханку хлеба из придорожного ларька, или торговавших из-под полы театральными билетами, а то и просто не понравившихся констеблю.

Нередко встречались «завсегдатаи», то есть ребята, которые возвращались в детдом уже после того, как о них пытались позаботиться «на воле». Мунна страдал от побоев мачехи. Джашима выжил бессердечный брат. Павана полицейские выловили в злачном мотеле, куда его пристроил на работу доброжелательный родственник. Несмотря на столь тяжкое прошлое, мальчики прямо-таки жаждали вновь перейти под «опеку», сменить уже знакомый ад на неизведанный.

Я стал среди них вожаком, не прилагая усилий. Не потому, что был сильнее или жестче характером. Просто я, безродный подкидыш, умел говорить и писать по-английски. На власть имеющих это оказывало магическое воздействие. Главный надзиратель время от времени спрашивал, как я поживаю. Физрук разрешил играть в крикет на самодельной площадке во внутреннем дворе, пока Мунна не ухитрился разбить окно надзирателя, после чего на подвижные игры наложили запрет. Суровый повар иногда мог расщедриться на добавку. Гупта ни разу не вызывал меня по ночам. А доктор без обычных проволочек отправил меня в изолятор, не дав заразить всю спальню.

Чуть более двух недель я упивался покоем отдельной палаты, когда неожиданно поставили еще одну койку. В детдом прибыл новенький, причем, как говорили, в ужасном состоянии. Его внесли на носилках. На мальчике была разодранная оранжевая жилетка, потертые грязные шорты и желтый табиз[26] на шее. Так я впервые повстречал Салима Ильяси.

Этот парнишка наделен всем, чего недостает мне. Гибкое тело, курчавые черные волосы и ангельская улыбка, от которой на щеках появляются ямочки. Для семилетки у него даже слишком острый, пытливый ум. Робко запинаясь, мальчик рассказывает о себе короткими скупыми фразами.

Родился и жил в деревне под Бихаром среди таких же бедняков-крестьян и горстки богатых землевладельцев. Народ придерживался в основном индуистской веры, однако имелось и несколько мусульманских семей — таких, как у моего соседа по палате. Отец его был чернорабочим, мама вела хозяйство, а старший брат служил в чайной. Салим ходил в деревенскую школу, а вечерами возвращался в крытую соломой хижину на окраине поселка Заминдар.

На прошлой неделе морозным январским утром в местном храме Хануман[27] случилось неприятное происшествие. Ночью кто-то пробрался в святое святых и осквернил идола бога-обезьяны. Храмовый жрец объявил, что накануне поблизости крутились молодые мусульмане. Этого хватило. Индуисты мгновенно впали в безумную ярость. Вооружившись мачете и мотыгами, палками и факелами, они ринулись разорять дома иноверцев. Салим играл на улице, а его родные пили чай, когда явилась толпа и прямо на глазах мальчишки подожгла хижину. Ребенок слышал вопли матери, крики отца, рыдания брата, однако взбешенная орава не выпустила никого. Салим добежал до вокзала и запрыгнул в первый же поезд. Тот и доставил его в незнакомый Дели без одежды и без еды. Беглец провалялся на станции двое суток голодный, бредил от горя и начавшейся горячки, пока один из констеблей, обнаружив его, не послал в детдом.

Салим говорит, что видит во сне искаженные лица злодеев, и материнский плач отдается в его ушах. Парень содрогается, представляя себе, как любимый брат корчится среди пламени. Потом заявляет, что начал бояться и ненавидеть индуистов.

— Как твое имя? — спрашивает он.

— Мохаммед, — отвечаю я. Мы быстро становимся закадычными друзьями. У нас так много общего: оба безродные сироты без надежды вернуться под отчий кров, оба любим играть в шарики, а еще — смотреть фильмы. Когда приходит время покидать палату, я использую свое влияние, чтобы наши кровати поставили рядом.

Однажды поздно вечером Салима вызывают к заместителю надзирателя. Гупта — вдовец и живет в уединении.

— Что ему надо? — недоумевает мой друг.

Пожимаю плечами:

— Не знаю, я у него не бывал. Но сегодня мы это выясним.

Приятель спускается вниз, а я неслышно, на цыпочках, следую за ним.

— Входи… Входи Салим, — глухо звучит из-за двери в ответ на робкий стук.

Заместитель сидит на постели в помятой курта-паджама. Держит в руке бокал, наполненный золотистой жидкостью. Его глаза напоминают большие пуговицы. Я тихонько подсматриваю сквозь тонкую щель между занавесками в дверном проеме. Гупта гладит лицо мальчишки, ощупывает пальцами тонкий нос и губы. Потом неожиданно приказывает:

— Снимай шорты.

Салим ошарашен таким требованием.

— Делай, как тебе говорят, ублюдок, или получишь по шее! — рявкает мужчина.

Мой друг повинуется. Он медленно спускает шорты, я отвожу глаза.

Гупта подходит к мальчику сзади, звеня золотыми цепями.

— Вот и хорошо, — бормочет он, распуская пояс и скидывая штаны. Я вижу его волосатый зад.

Салим еще ничего не понял, но над моей головой уже вьется дымок. Я вдруг с отчетливой ясностью понимаю, что именно творилось в комнате отца Джона той ночью. И вспоминаю, что было потом.

Мой душераздирающий вопль взрывает мертвую тишь, словно граната. От него пробуждаются мальчики, мирно дремавшие в общих спальнях, и повар, храпевший в кухне, и сам надзиратель, и даже бродячие псы во дворе, которые принимаются лаять как бешеные.