Преданный друг (СИ) - Леру Юлия

Мама Егора, Ульяна Алексеевна, меня возненавидела. Если раньше она могла встретить меня улыбкой и пригласить зайти на чай, то после нашего бесславного побега, после того, как мы разбили сердце ее сына, и я, и Лаврик был вычеркнуты из списка близких семье Ковальчуков людей.

Однажды во время моего короткого визита в деревню я и папа Егора столкнулись на рынке лицом к лицу. Он окинул меня ледяным взглядом и отвернулся, и я, краснея и спотыкаясь, побрела прочь, когда метко брошенное вслед слово «вертихвостка» ударило меня в спину и едва не сбило с ног.

Я была рада тому, что мы переехали в Оренбург. Жить в деревне я бы не смогла.

Я подошла к забору дома Ковальчуков и остановилась, заметив, что машины Егора у дома нет. Конечно, он и не обязан сидеть дома целыми днями, а может, вообще сегодня работает... Я уже почти развернулась, чтобы уйти — и понимая, что сил для нового визита буду набираться еще неделю, — когда ворота открылись, и со двора вышла Ульяна Алексеевна.

Увидев меня, она остолбенела. Уставилась на меня. Сжала пальцы, цепляясь за подол платья, словно чтобы не вцепиться вместо этого мне в лицо.

— Ника. — Имя звучало холодно.

— Здравствуйте, — сказала я робко.

— Здравствуй. Ты к нам?

— А Егор... — Я сглотнула комок в горле, когда взгляд Ульяны Алексеевны стал колючим. — Егор дома?

— Дома. Но тебе здесь не рады.

Она встала так, чтобы заслонять ворота — птица, защищающая свое гнездо, мать, готовая защищать своего сына. Я ее понимала. Теперь, будучи матерью, я ее понимала, и наверняка испытала бы огненную ненависть к женщине, которая причинила боль моему сыну, но...

— Я хочу с ним поговорить.

Ульяна Алексеевна не повела и бровью.

— Я слышала, ты развелась.

Значит, его мать знала о том, что я здесь.

— Да, — сказала я.

— Ты об этом пришла сообщить?

— Нет.

— Тогда зачем ты пришла? Он тебе не будет рад, Ника. Ты уж мне поверь.

Я опустила взгляд.

— Я знаю. — Отступила, но заставила себя остановиться и попробовать снова, попробовать хотя бы еще раз. — Я знаю, я виновата перед вами, Ульяна Алексеевна, перед Егором виновата, и я хотела попросить у вас и у него прощения...

— Прощения, — сказала она. — Спустя пять лет.

— Ульяна Алексеевна, — снова начала я, чувствуя, как покидают меня силы и доставая из кармана письмо — последний, запасной вариант, на который я надеялась больше всего, ведь далеко не была уверена в том, что смогу поговорить с Егором с глазу на глаз. — Я не зайду в дом, вы правы, Егор будет мне не рад, но, пожалуйста, передайте тогда ему вот это.

Я протянула руку с письмом, но Ульяна Алексеевна даже не пошевелилась. Только посмотрела на меня взглядом, в котором тлело презрение, кивнула и сказала:

— Ты всегда была такая. Тихушница. Показательная скромница, этакая милая девочка с невинными глазками и звонким голоском. Я знала, что ничего хорошего ты ему не принесешь. Я предупреждала его, а он не слушал. «Ника, Ника, Ника» — как наваждение, он только о тебе и говорил, только и думал о тебе, а ты... Ты даже не представляешь, как глубоко ты его ранила. Не знаешь, сколько боли ты и Лаврик причинили моему сыну.

Слезы текли по ее лицу, катились по щекам, капали на шею.

— А теперь ты пришла просить прощения, потому что у тебя не сложилась личная жизнь?

— Нет, — начала я, мотая головой, — это не...

— Не вышло с одним другом, решила снова попробовать с другим? — Она вырвала у меня из рук письмо и разорвала его на мелкие части, и бросила мне в лицо. — Уходи. Я не позволю тебе снова сделать больно моему сыну. Уходи, Ника, по-доброму тебя прошу.

Я молча ушла.

ГЛАВА 11. НИКА

Под ногами хлюпала грязь, и сапоги разъезжались в разные стороны, но мне было все равно. Мне хотелось быстрее уйти от Ковальчуков, от взгляда, которым проводила меня Ульяна Алексеевна, уйти, пока я позорно не разревелась прямо посреди улицы и не превратила выигранную ею битву в маленькую победоносную войну, где я была наголо разбита словами человека, которого никогда не хотела бы видеть своим врагом.

Но я уже проиграла.

Я знала, что больше никогда не смогу набраться смелости и прийти сюда, даже если буду точно знать, что Егор дома один.

Трусливые зайцы не становятся храбрыми в одночасье. Они прячутся в кустах и трясутся от страха, наблюдая за происходящим издалека.

Я дошла до перекрестка шагом, больше похожим на бег, опустив голову и глядя только себе под ноги. Я не понимала, куда иду и зачем, ноги сами несли меня туда, куда им хотелось.

Я не ушла далеко. Когда пелена перед глазами рассеялась, и сердце перестало колотиться в горле, мешая дышать, я осознала, что стою не где-нибудь, а перед распахнутыми коваными воротами, ведущими в парк возле чертова колеса.

Я почти этому не удивилась.

Меня тянуло сюда с самого первого дня.

Парк менятянул.

Я сделала шаг за ворота, и вокруг каким-то мистическим образом воцарилась тишина. Не было слышно ни голосов людей, ни лая собак, ни редкого гудения проезжающих по улице машин. Слабый ветерок пошевелил волосы у меня на макушке, и мне показалось, это сам дух парка гладит меня по голове, словно встречая дитя, наконец вернувшееся домой.

И как будто дышать стало чуточку легче. Слезы отступили, в груди стало не так тесно и тяжело.

Я добралась до дорожки, бегущей от выхода в разные стороны: налево, к карусели, направо, к комнатам страха и смеха, прямо — к самому колесу. Взгляд отмечал все. Я заметила, что меж плотно пригнанных друг к другу плиток уже пробилась зеленая молодая травка, что спутанные волосы прошлогодней, сухой и пожухлой травы лежат широкими волнами по обеим сторонам от края дорожки, как будто их кто-то косил, что скамейки с облупившейся зеленой краской по-прежнему стоят на месте, и даже киоск «Мороженое» тоже здесь, правда, небесно-голубые буквы на белой вывеске выцвели и стали почти серыми.

Я не хотела снова падать в прошлое, но сопротивляться было бесполезно — тоскующий в одиночестве парк уже схватил и потянул меня за руку, и призраки Егора и Лаврика и меня самой уже тут же оказались на дорожке, побежали рядом со мной, весело смеясь и спрашивая: «А помнишь? А помнишь? А помнишь?»

Я помнила.

Я хорошо помнила день открытия парка, почти восемь лет назад. Здесь тогда собралась вся деревня; и стар и млад, и серьезные взрослые и оголтело вопящие от восторга дети, и уже чуть тепленькие с самого утра местные пьяницы, которых в этот день даже не прогоняли, потому что открытие парка праздновала вся деревня. Пришли даже самые старые бабушки и дедушки — поглядеть на чудо одним глазком.

Из больших колонок, установленных прямо на входе, лицом к улице, чтобы было слышно на всю округу, звучала музыка, и бессмертные детские песни вроде «Солнечного круга» и «Вместе весело шагать по просторам» играли вперемешку с хитами тех времен.

Руководил колонками дядька Игорь Росляков — он торговал на нашем рынке кассетами для магнитофона и «видика» сколько я себя помнила, и считал себя великим знатоком отечественной эстрады. Дядька Игорь залихватски подкручивал усы, нажимал на кнопку и...

— Рыбка моя, я — твой глазик, банька моя, я — твой тазик! — гордо возвещал на весь парк Филипп Киркоров, и наши бабушки под хихиканье детворы охали, качали головами и семенили прочь.

— Ты отказала мне два раза, «не хочу», сказала ты, вот такая вот зараза — девушка моей мечты! — вслед за Киркоровым подключался к шоковой бабушко-терапии кабаре-дуэт «Академия», и детвора хихикала еще радостнее, а бабушки семенили еще быстрее, пока дядька Игорь готовил новый зубодробительный шедевр.

«Сам», то бишь дядя Веня, наш местный «новый русский», который и построил для своей дочери Ксюши этот парк, горделиво прохаживался между аттракционами, ревностно следил за тем, чтобы музыка играла бодрая, воздушных шариков было много, а на лице его любимой дочки сияла улыбка, и хвастал тем, что такого парка ни у кого нет.