Все волки Канорры - Виктория Угрюмова

В замке тоже творилось светопреставление. Со времен пришествия энтузиаста Мардамона, обитатели Кассарии не поднимались с первыми лучами солнца от такого шума и грохота. А поднявшись, непомерно удивились тому, кто на сей раз оказался виновником переполоха. Потому что подобных эскапад логично ожидать от жизнерадостного Узандафа или неугомонного Дотта, можно предположить, что все тот же Мардамон попытается не оставить камня на камне, громоздя макет очередной пирамиды посреди тронного зала, или фея Гризольда, проснувшись в состоянии «вы что-то сказали», отправится искать, к кому бы обратиться с этим наболевшим вопросом. Наш внимательный читатель знает, что многие герои этой истории способны учинить погром в тихой кассарийской обители в силу своей энергичности и огромного энтузиазма, многие — но не надежный, как монастырские стены, Думгар. Справедливости ради следует заметить, что спровоцировал его эмоциональную реакцию все-таки развеселый призрак в черном кожаном халате.

В самом начале, когда сон как рукой сняло от диких звуков, доносившихся с первого этажа, обитатели замка повскакали с постелей каждый со своей версией происходящего. Зелг, лихорадочно надевая сапоги и безуспешно нашаривая шлем, который, разумеется, ждал своего часа в оружейной, полагал, что демоны нарушили мирный договор и обстреливают замок из огненных катапульт. Его отражение, живущее, по обыкновению, собственной жизнью, уже стояло у постели в полном боевом облачении, при мече, с Луком Яростной Тещи за плечами и почему-то со знаменем Илгалии, готовое идти на стены сражаться за свободу и независимость некромантов. В общем и целом, с ним был согласен генерал Топотан, с той только разницей, что он еще не определился с противником. Перед его мысленным взором стоял полк циклопов, которые метко швыряли в стены и башни огромные каменные глыбы.

Узандаф Ламальва да Кассар спросонья подумал, что это ломятся в двери недовольные проигрышем на вчерашних бегах таракано-зомби. Бега на редкость его порадовали, так что недовольных могло быть в пугающем изобилии. Мадарьяга, Гампакорта и Борромель грешили на Галеаса Генсена и его скверную привычку самопроизвольно возникать в неподходящих местах в самое неподходящее для этого время.

Дама Цица, несомненно, посчитала бы виновницами переполоха любвеобильных амазонок, пытающихся слиться в экстазе с великолепным минотавром, невзирая на героическое сопротивление последнего. Но дама Цица гостила на острове Нуфа, и воинственные девы как раз показывали ей ручей, через который Такангор перескочил одним махом; озеро, в водах которого Такангор совершил омовение своих могучих рук, и пещерный храм Адриэн, возле которого Такангор вдохновлял Зелга на смертный бой с Кехертусом. Складывалось впечатление, что недолог тот час, когда и сам храм Адриэн будет переименован в храм Такангора. У нас нет доказательств того, что в этот прекрасный рассветный час дама Цица думала именно о Такангоре, но она совершенно точно не думала о нарушителе утреннего спокойствия.

Кехертус с Гигапонтом были склонны возложить ответственность за происходящее на Бумсика с Хрюмсиком, а сонная Гризольда уверяла душу Таванеля, что это происки его псевдо-тезки. И никто, никто из них не угадал.

Ворвавшись в тронный зал, они с недоверием и ужасом уставились на сцену жестокого побоища, которое разыгрывалось между Думгаром и доктором Доттом. Привидение висело под самым потолком, отчаянно размахивая рукавами черного халата, а голем швырял в него все небьющееся, что попадало под его каменную десницу. Достойный дворецкий всегда осуждал тех, кто рвет и мечет по любому поводу. Он полагал, что следует выбрать что-то одно, его и придерживаться. Лично он выбрал — метать.

— Думгар! — закричал Зелг, глядя, как отправляется в полет монументальных размеров щит побежденного Валтасеем людоеда. — Это же Сильно Загадочный щит, который вы запрещали трогать руками! Думгар!

—Он самый, – невозмутимо отвечал голем, выбирая следующий снаряд. — Доброе утро, ваша светлость. Как почивали? Доброе утро, господа.

— А-а, — произнес Мадарьяга, чувствуя, что ему не хватает запаса слов, которого прежде хватало, чтобы живописать любую, даже самую необычайную картину. — Э-ээ-э.

Перед мысленным взором Такангора возник светлый образ Мунемеи, принципиально не одобрявшей междометий. Если тебе есть, что сказать, говори; если нет — не сотрясай воздух, — наставляла она, и он с ней соглашался; но вампира было легко понять и простить. Минотавр описал широкий круг по тронному залу, обозревая следы разгрома.

— Зачем это вам? — поинтересовался он. — С особой целью — или так? Каприз?

—Вот именно, — расстроился Зелг.

Он любил своего дворецкого, любил свой замок, любил и доктора Дотта. Чего-то одного он вот-вот мог лишиться.

По залу прокатился мелодичный звук, как если бы Думгар бил в гонг, созывая их к обеду. Но на сей раз гонг был использован не по назначению.

— Ты еще пожалеешь, — пообещал Дотт, выныривая из-за лепного василиска.

— Хороший бросок, — одобрила Гризольда, пыхая трубкой.

— Гризя! — мягко укорил Таванель, следя за траекторией серебряного блюда. — Это же наш добрый друг доктор Дотт.

— Да, — сказала фея. — Но бросок-то хороший, согласись.

Справедливая душа вздохнула. Что да, то да — и не возразишь.

— Должна быть причина, — предположил Гампакорта.

— Если причины нет, это тоже, знаете ли, причина, — вздохнул Кехертус, ностальгически припоминая, какой поднялся переполох, когда он впервые посетил пещерный храм Адриэн.

— Мы все волнуемся за нашего дорогого Думгара, — негромко сказал Уэрт Таванель — безупречный, как всегда, и Гризольда с гордостью оглядела собравшихся, все ли заметили, что ее рыцарь верен себе и остается рыцарем без страха и упрека даже в критической ситуации.

Джентльмен — это человек, который называет кошку кошкой,

даже когда об нее споткнулся

Кехертус растерянно поднял бронзовую статуэтку и осторожно установил ее на мраморный постамент, где она красовалась еще вчерашним вечером, когда они все дружно ужинали в этом зале. Он не сказал ничего, но все его глаза выражали живейший интерес. Вероятно, дядя Гигапонт поведал все, что думает по этому поводу, но его, как всегда, никто не слышал. Шестиногий столик, притопавший за Зелгом из спальни, выбрал крайнюю справа колонну и улегся за ней, поджав под себя ножки. Эпическая сцена не произвела на него заметного впечатления: чего тут только ни летало в славные времена бабки Бутусьи — а та никогда не делила снаряды на бьющиеся и небьющиеся. И потому он собирался вздремнуть, пока остальные разбирались в сути происходящего.