Честь и мужество - Василий Шарапов

На самом дне Булушев обнаружил две латунные трубки, запаянные о обеих сторон. Взял в руку и удивился — до чего тяжелы.

— А это что?

Старик лицемерно вздохнул.

— Уж простите, дорогой товарищ… Заряды. Рыбку мы глушим… Нарушали, так сказать… Бес путает…

Он сокрушенно развел руками.

— Дайте-ка нож, — потребовал Булушев. Что-то заставило его не поверить старику.

— Взорветесь! Руку оторвет! — с испугом замахал руками старик. — Упаси бог!

Петр Дмитриев угрюмо молчал.

Булушев, испытывая неприятный внутренний холодок, принялся вскрывать трубку. Пробил неглубокий слой свинца, и… покатились на ладонь желтоватые крупинки.

Анатолий Сергеевич облегченно вздохнул.

— Так-то, рыболовы. — Он поглядел на них с нескрываемым презрением.

— А знаете, — вдруг горячо заговорил Петр, блестя глазами, — могу сообщить еще… Учтите… Валька-то вам не все сдала. Свою сберкнижку на триста рублей под сараем спрятала. Говорит, дочери останется. Дочь у нас, понимаете, туберкулезная, пяти лет… Понимаете, Валька, стерва какая… Утаить хотела.

Булушев поймал себя на страстном, почти мучительном желании дать как следует по расплывшейся физиономии. Он на всякий случай сунул руку в карман и отвернулся.

В двенадцатом часу ночи по куйбышевскому времени в штабе операции раздался требовательный междугородный звонок. Полковник Николич снял трубку.

— Есть, товарищ полковник! Нашли! — услышал он веселый голос Булушева.

И солидный человек, заместитель начальника УВД полковник Николич не выдержал и во весь голос крикнул:

— Молодцы!

— Ну что теперь скажете, Василий Григорьевич? — сухо спросил полковник Комиссаров, подвигая к Шурпину лист бумаги с золотыми самородками, изъятыми у Дмитриевых. Сегодня под утро прилетели из Хабаровска Булушев и Земсков. Передав золото Иллариону Артемовичу, они ушли отсыпаться.

Василий Шурпин сидел с каменным лицом и молчал. Пауза затянулась. Теперь, когда главная улика — приисковое золото — была налицо, запираться дальше становилось бессмысленным. Он лихорадочно искал выход и не находил.

— Не мое… — пробормотал он, лишь бы что-либо сказать.

Комиссаров с укоризной покачал головой:

— И не надоело? Сами понимаете, пластинку-то пора и сменить.

Шурпин снова помолчал. На скуластых щеках всплыли два темно-розовых пятна. Наконец он заговорил, с трудом выдавливая из себя слова:

— Виноват… Сознаюсь. Я не украл. Чемоданчик нашел в самолете. А в нем это… Я не преступник. Я просто так…

Полковник хладнокровно слушал его, ничего не записывая, не переспрашивая. Потом, воспользовавшись паузой, обронил вопрос:

— Где остальное, в Альметьевске?

Шурпин не шевельнулся.

— Советую, Василий Григорьевич, посерьезней подумать о своей судьбе, — веско произнес Комиссаров. — Вам предъявлено серьезное обвинение, и вина ваша доказана. Станете хитрить — лучше вам не будет. Будет хуже. Выбора нет — сознавайтесь уж до конца.

— Я не преступник, — упрямо повторил Шурпин. — Я…

— Преступник! — жестко оборвал его полковник. — Вы присвоили общенародное достояние — золото. Вы спекулировали. Вы сознательно нанесли ущерб нашей экономике. Этого мало, Шурпин? Так вот вам мой совет: постарайтесь-ка, да побыстрее, успеть хоть что-либо сделать для облегчения своей участи. Вам поможет только правда.

Шурпин, стиснув челюсти, бесстрастно слушал Комиссарова, а когда тот кончил, хрипло произнес:

— Дайте карандаш.

Очень медленно, обдумывая каждое слово, он вывел на листке бумаги:

«Уважаемая тетя! Я во всем сознался. Отдайте золото милиции, Василий».

— Передайте Чекменевой, в Альметьевске, — сказал он, не глядя Комиссарову в глаза. — У нее… мешок.

Полковник внимательно посмотрел на него. И промолчал.

Итак, Василий Шурпин как будто бы наконец был сломлен: записка к тетке свидетельствовала о его намерениях прекратить борьбу и сдаться на милость победителям. Но Илларион Артемович чисто интуитивно подозревал, что конечно далеко не все. Слишком уже легко принял Шурпин решение написать записку Чекменевой: такие люди, как он, просто с золотом не расстаются.

Подсознательная уверенность, что здесь что-то не то, получила подтверждение уже через день. Новиков, позвонивший из Альметьевска, доложил, что Чекменева решительно стоит на своем: никакого золота у нее нет и никаких мешков она сроду не прятала. Короче, записке Василия она почему-то не поверила.

Осложнение было нешуточным. Скрытная, подозрительная тетушка Василия Шурпина отлично понимала, что у милиции не может быть веских оснований наверняка утверждать, что остатки приискового золота спрятаны ею. Записка племянника? Но Шурпин мог выдумать все, что угодно, симулируя искренность и раскаяние. Телеграмма Маши в Альметьевск тоже не могла быть серьезной уликой: как будто бы и компрометирующие Чекменеву слова «Василия взяли, предупреди» могли иметь и безобидный смысл, например, «предупреди, чтоб не писали писем». А поскольку упорные поиски золота в квартире и во дворе Чекменевой оказались бесплодными, группе Новикова ничего иного не оставалось, как начать собираться в обратный путь. И, по всей вероятности, так и уехали бы они из Альметьевска, если бы…

Если бы опять не выступила на сцену молоденькая рыжеволосая Маша, сестренка Василия Шурпина. Та самая, что несколькими днями раньше своими неожиданными телеграммами в какой-то степени спутала карты ОБХСС.

Не стоит подробно рассказывать о том, каким образом удалось в свое время Шурпину сломить волю своих сестер Валентины и Маши, превратить их в соучастниц. Скажем только, что сам Шурпин был в жизни далеко не тем глуповатым простофилей, каким старался выглядеть на допросах. Пример родного папаши, в течение многих лет терроризировавшего семью, показался ему достаточно убедительным: когда понадобилось, Василий нажал посильнее — и сестры отступили, не посмели перечить. Старшая превратилась в укрывательницу, младшая — в агента по перевозке золота и денег. Известное дело, для подлого слабый — находка.

И все же Шурпину так и не удалось до конца испоганить судьбу своей младшей сестренки. Маша оказалась и честней, и умней, чем ему хотелось. Червоточина неглубоко задела девчоночью натуру. И это полковник Комиссаров отчетливо понял при первой же откровенной беседе с Машей Шурпиной.

Подолгу по душам разговаривал с 16-летней круглолицей девчонкой немолодой, умудренный жизнью полковник, очищая ее сердце и мозг от окалины недоверия и предубежденности. Беседовали с нею и В. П. Николич, и К. М. Русинов. И добились-таки своего: помогли Маше глубоко и остро осознать, как это бесконечно важно для человека — вовремя выбраться на верную и честную дорогу в жизни.

…В Альметьевск она выехала в сопровождении сотрудницы отдела Т. Н. Кузьминой. Тамара Николаевна сумела расположить к себе Машу, и не только потому, что так было нужно для дела. Она чувствовала невольную симпатию к этой искренней девчонке, запутавшейся стараниями братца в паутине спекулятивных махинаций и страстно желающей разорвать эти липкие нити.

И вот они в Альметьевске. Настороженным, недобрым взглядом встретила Чекменева племянницу. Холодно отвернулась, когда та произнесла первую фразу.

— Тетя, умоляю, отдайте им золото… Отдайте же!

Несколько долгих часов проговорили они тогда наедине. Слуха Кузьминой и Новикова, сидевших в соседней комнате, касались только невнятные отголоски драматического поединка, происходящего за дверью.

Наконец раздались шаги, и на пороге появилась Чекменева. Лицо ее выглядело, как всегда, хмурым. Но очевидно было и другое: тетка Василия Шурпина взволнована не на шутку. Из-за ее спины выглядывали заплаканные и счастливые глаза Маши.

— Отдам, чего уж, — сердито сказала Чекменева. — Раз Васька велел — отдам. Чай он хозяин, не я… У соседки мешок, на даче.

…Через двадцать минут заступ глухо стукнул в крышку деревянного ящичка. Став на колени, Альберт Новиков разгреб руками комья земли и с усилием вытащил его из ямы. Сорвал проволоку, легко откинул крышку.

На дне самодельного ящика лежал мешок из синей фланели — стандартный мешок с золотых приисков.

Старший лейтенант многозначительно оглянулся на Кузьмину и, ощущая в руке заметную тяжесть, потянул мешок из ящика…

Эпилог

Вот он на столе — потертый, побуревший от долгого лежания в земле десятикилограммовый мешок. Тот самый, который втянул в себя десятки людей, сломал или исковеркал несколько жизней.

И лежит в нем груда тусклых желтоватых крупинок, не обладающих ни дивной красотой, ни волшебным блеском. Если ни разу не видел приискового золота, то, пожалуй, и не догадаешься, что это оно. И право же, не вызывает оно особого почтения или жгучего интереса. Хороший, вполне уважаемый металл — и только. Медь, например, куда симпатичнее.