Лесные дали - Иван Шевцов

- Нравится? - тихо, почти шепотом спросил Ярослав.

- Очень, - ответила она, быстро повернув в его сторону пунцовое лицо, освещенное не серыми, как обычно, а темно-синими, как осенние тучи, глазами. Ярослав боялся показаться нескромным, но наконец решился, прошептал почти на ухо:

- Хотите? Я вам подарю. Только, может, выберете что-нибудь получше? Эта как-то не получилась.

- Ой, что вы, разве можно, - искренне запротестовала она, сделав шаг назад.

- Выбирайте, - не сказал, а выдохнул он.

- Эту… снегурочку, - сказала она и дотронулась тонким пальцем до елочки.

Ярослав снял этюд. Так и подмывало написать на нем: "Милой Снегурочке", но рука выводила другое: "Алле Петровне - другу и защитнику русских лесов - с глубокой признательностью". Он готов был подарить ей весь мир. Как сквозь сон, он услышал слова Розы:

- Вы всем дарите?

- Только тем, кому нравятся мои работы, - нарочито громко ответил Ярослав.

- Мы будем рады получить, - пробасил Кузьма Никитич. - На память о Новом годе.

- Выбирайте, - предложил Ярослав.

Одевались быстро, подгоняемые восклицаниями непоседливого Кузьмы Никитича. Он опасался, что жена его рассердится и уйдет от Кобриных домой, тогда обязательно быть скандалу. А он больше всего боялся семейных ссор.

- Поехали, поехали! - торопил Кузьма Никитич, загоняя всех в свои маленькие, игрушечно-разукрашенные санки.

- Все не поместимся, - высказал сомнение Ярослав и стал разворачивать свои розвальни.

- Как бы не так! - гремел председатель колхоза. - Бывало, и по шесть человек вмещались.

Но Ярослав не послушал его и положил охапку сена в розвальни. Его заботило, как он будет возвращаться.

Кузьма Никитич молча помог Ярославу запрячь Байкала, при этом шепнул:

- Послушай, друг, ты Розу возьми к себе. Хорошо?

В голосе его звучала доверительная просьба.

- Как она захочет, - буркнул Ярослав.

Роза села к Ярославу. Байкал не мог тягаться с резвой кобылицей председателя колхоза, и они сразу отстали. Роза - задумчивая и отчужденная - полулежала на пушистом сене, покусывая стебелек. Ярослав стоял на коленях рядом и подстегивал Байкала, швыряющего комья снега. Молчали. Слегка подмораживало, и Ярослав поднял воротник. Когда кончился лес и выехали на опушку, впереди разноцветными огнями сверкнуло село Словени.

- Тебе нравится Алла? - нарушив молчание, спросила Роза. - Везет бабе. - Что-то неприязненное в голосе Розы больно отозвалось в сердце Ярослава.

- Разве в этом везение? - отозвался он и, не дожидаясь ее слов, прибавил с грустью: - А по-моему, ей в жизни не повезло.

- В чем? - отозвалась Роза.

Он не знал в чем, он просто чувствовал это интуитивно. Роза по-своему поняла молчание Ярослава.

- Что детей нет?.. Можно усыновить детдомовского.

- Как у вас все просто - "усыновить детдомовского", - после долгого молчания обронил Ярослав.

Село встречало Новый год разноцветными огнями елок, стоящих во дворе. Плясала молодежь, гремела музыка; громкоголосые гармошки сельских парней забивали транзисторы. Из ярко освещенных окон домов раздаваясь песни. По заснеженной улице бродила молодежь парами, стайками. Не спали и дети. Село веселилось.

Дом Кобрина - на другом конце. Роза села поудобней, выпрямилась, вдруг заговорила проникновенно:

- Ты обо мне плохо подумал?

- Почему?

- Я не права в отношении Аллы, несправедлива. Наговорила чепухи. Что-то нашло на меня, сама не знаю. Ты ее верно понял: она чудная. У нас ее все любят. И Кузьму всерьез не принимай. Ухаживания его. Ничего у них не было и не будет. Он ее любит. И пусть. Любить никому не запрещено. Никому от его любви худа не будет.

- А Валентин Георгиевич знает?

- Скорей всего нет. А если б и знал? Там все честно и чисто. Я знаю Аллу. И Кузьму знаю. У него это скоро пройдет… Погоди, не погоняй, скоро мой дом: я к Кобриным не поеду.

Ярослав удивился:

- Там будут ждать,

- Нет. Меня там никто не ждет. Потом, честно говоря, не люблю я этого хапугу Кобрина.

- Тогда зачем ты согласилась встречать в его компании Новый год?

- Кузьма уговорил.

- А он что, дружит с Кобриным?

- Погорельцев дружит.

- А Кузьма?

- Стой, приехали, - быстро сказала она, взявшись за вожжи, остановила лошадь. - Вот мой дом.

- Ты мне не ответила!

- Какой ты непонятливый, - с досадой ответила Роза, слезла с саней и протянула ему свою маленькую, крепкую руку: - Ну, спасибо тебе. Я очень рада, что мы вот так встретили Новый год, познакомились. Будет скучно - заходи в гости. Дом наш - вот. Свет горит, хозяева мои еще не спят.

Он пожал ее руку, чувствуя себя в чем-то виноватым, сказал с теплотой:

- Спасибо и вам всем. Я тоже очень, очень рад.

- Знаешь, где Кобрин живет? - спросила, не выпуская его руки.

- А я туда не поеду. Я домой.

- Смотри! - И по лицу ее, освещенному матовым светом луны и елочных огней, скользнула одобрительная улыбка.

Обратно Байкал бежал мелкой ленивой рысцой, и Ярослав ни разу не окликнул его, даже вожжами не дернул. Уткнувшись в теплое сено, он лежал на боку, подставив спину ветру, и думал о людях, с которыми случайно встретил Новый год. Он им сочувствовал, понимал их; спрашивал себя: "А что я? Удачлив?" На душе было и грустно, и радостно, и тепло.

Дорога пошла лесом, скрылись праздничные огни Словеней. Запорошенные снегом деревья в молчаливом изумлении провожали одинокие розвальни, нарушившие ночной покой леса скрипом полозьев. Грустно становилось от мысли, что недолговечна красота заснеженного леса. Пусть бы вот так - всю зиму в убранстве. А может, и у деревьев есть свои будни и праздники?

За зиму Ярослав прижился в лесничестве, или, как говорится, вошел в коллектив, притерся, поближе познакомился с лесниками, хотя на короткую ногу ни с кем не сошелся, был он там самым молодым.

Иван Чупров - в январе его назначили лесником - был старше Ярослава на десять лет. Честный работяга, хозяин в хорошем смысле этого слова, исполнительный, добросовестный, он не был в чести у Погорельцева из-за прямого характера. А прямота - этот вид добродетели - ценится часто лишь теоретически.

Ярославу Чупров нравился. Другое дело Чур. Суетливый, бесшабашный, пристрастившийся к спиртному - опустившийся человек, которому все на свете трын-трава. И вид у него всегда неряшливый, как и у его собачонки Сильвы, всегда и везде с адъютантской преданностью сопровождавшей своего тщедушного хозяина. Невзрачная, как и сам Чур, помесь дворняжки с пуделем, а возможно, с самим чертом, Сильва была недоверчива к посторонним, на незнакомых сердито щетинилась и рычала, но без нужды не лаяла, а лесников признавала своими.

Кроме собаки у Чура была еще гармошка, старенькая, видавшая виды трехрядка, на которой лесник играл "по случаю". Искусством Чур не блистал, и репертуар его не отличался широтой и многообразием: несколько популярных песенок - про Катюшу да про то, что "шоферы верные друзья", старинный вальс да краковяк. Трезвый, никогда не прикасался к гармошке, говорил, что играет только "под настроение". Часто единственной слушательницей его была Сильва. Впрочем, не просто слушательницей - она бывала солисткой, участницей не совсем обыкновенных его концертов. Она пела под гармошку. Да, да, пела, по-своему, по-собачьи. И могла соперничать со многими поп-певцами. Когда Чур брал гармошку и небрежно привычным жестом забрасывал на хилое острое плечо ремень, Сильва радостно садилась напротив хозяина, насторожив уши, буквально впивалась в него сосредоточенным взглядом н ждала первого аккорда. В такие минуты и сам Чур был достаточно серьезен, хмурил маленькое смуглое лицо, щурил кофейные круглые глаза, подмигивал собаке и громко командовал:

- Ну, приготовились! Раз, два - начали!

И, лихо ударив не очень проворными короткими пальцами по клавишам, с маху растягивал мехи. Тогда Сильва, запрокинув голову и смешно, по-петушиному, закатив глаза, начинала завывать в такт мелодии. Выла старательно, самозабвенно, с чувством. И было в ее собачьем, таком неестественном пении что-то смешное и жутковатое, как дерзкий вызов самой природе. Казалось, еще одно усилие, и она запоет уже человеческим голосом. Лесники подсмеивались:

- Тебе бы с ней в Москву, в цирк.

- На телявивденье, на ка-вэ-нэ, - говорил Афанасий Васильевич, мастер коверкать слова.

- А то нет, - подхватывал Иван Чупров. - Да хоть куда, хоть на ка-вэ-нэ, хоть в цирк: не подкачает.

- Не человек, тварь ведь, а все понимает. А? - удивлялся Хмелько. - Вот откуда такое понятие? Кто ее научил? Сама ведь догадалась. Значит, умна. То-то и оно. - И заключал: - Что собака, что лошадь - самые умные животные.

Чур их не слушал, он был серьезен, артистически важен. Таким он нравился Ярославу.

Филипп Хмелько Серегину казался человеком добрым, покладистым, но каким-то бесхребетным, слабохарактерным, хоть и одаренным так называемой мужицкой хитрецой, которую часто путают с практичностью эгоистичного приспособленца. В приспособленце всегда живет лакей с его угодливостью и алчностью. Было что-то холуйское и в характере Филиппа Хмелько, но эту черту Ярослав обнаружил в нем несколько позже.