Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф - Михаил Ландбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вернётся запах травы…
Эйлат… Прогулки на пароходе…
Вернёмся на базу, сдадим автоматы и тогда…
Тогда что?
Не знаю…
Как-то в третьем классе, девчонка назвала меня ослом…
Почему пауки не запутываются в собственной паутине?
Не знаю…
Теперь я не осёл, а капитан армии обороны Израиля…
А Мессия придёт?
Не знаю…
Может, теперь я стал бараном?
Мы выстояли…
Я смогу перед сном принять ванну?
Почему люди иногда, словно нелюди?
Буду спать в своей постели!
Почему дни сменяются ночами, а зной – холодами?
Что предпочтительнее: ощущать себя обманутым или обманщиком?
О чём напишут в газетах завтра?
Что если оказаться в австрийских Альпах или на крыше резиденции Папы Римского?
Как терять, не страдая?
Надо бы остановить автобус и помочиться на проклятую пустыню?
Нельзя – погибшие не поймут…
– Как думаешь, – спросил я у сидящего рядом майора, – после всего Этого, партия «Авода» власть удержит?
Майор ответил:
– Сказать «да» – глупо, а сказать «нет» – ещё глупее…
– Это не ответ!..
По губам майора скользнула улыбка, а глаза наполнились тревогой.
– И всё же? – настаивал я.
– Наша демократия, – сказал майор, – даст возможность проявить на выборах выборов своё безумие…
…Открыв глаза, полковник тихо вздохнул, послушал тишину. За окном, едва заметно покачиваясь, уходил дневной свет. «Свет приходит ниоткуда и уходит в никуда, а вот люди…» – полковник подумал о погибшем под Суэцом Давиде; в памяти всплыла фраза из какой-то книги: «О войне имеют право рассказывать только павшие – они прошли её до конца. Но их-то как раз и заставили умолкнуть навеки». Полковник вздохнул снова. На этот раз тяжело, протяжно. Память…Полковник любил свою память, вернее, он её уважал, а ещё вернее, боялся её, потому что порой она имела обыкновение возвращаться непредсказуемой, словно морская волна, от которой ждёшь, что она выбросит на берег обронённый в воду мяч, а, вместо него, она кидает к твоим ногам склизкое, безликое тело медузы.
«Ещё не завтра…» – облегчённо вздохнул полковник.
Тишина.
На небо лёг тонкий слой фиолетовой краски.
Сверкнули первые звёзды.
На окне отражение недоумённого лица.
Громкий стук сердца.
Мерзкая боль в затылке.
Полковник вспомнил, как на тридцатый день после гибели Давида, ребята из его взвода пришли на кладбище, и мать Давида внимательно прислушивалась к тому, что люди говорили об её сыне, а потом вдруг стала кричать, чтобы ей вернули сына не святого, а живого.
Полковник вскинулся на кресле – память высветила слова Эйда: «Если от нас отворачиваются живые, то пускай хотя бы мёртвые остаются с нами…»
«Мёртвые остаются…» – подумал полковник и, закрыв глаза, вновь задремал…
…Пустыня. Солнце выжигало глаза. Капитан Шац бродил по пустыне и искал. Бродил-бродил, искал-искал. Вдруг отыскал.
«Поднимайся, Давид!» – тихо просил капитан Шац, но Давид – разорванные мышцы, раздробленные кости, синий нос, белый лоб – не поднимался. Амир Шац лёг рядом, губы к бескровному уху приблизил и шёпотом спросил: «Разве ты больше не с нами?»
Годы идут, идут…Много лет…
В комнате полковник Шац.
Сметая всё на своём пути, по комнате, грохоча тяжёлыми гусеницами, мечется огромный танк.
– Как дела, полковник? – над башней голова генерала Шарона.
– Дела? – не понимает полковник.
Голова генерала поворачивается то влево, то вправо, а широко раскрытый рот призывно требует: «НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!..»
– Когда? – коротко спрашивает полковник.
– Завтра! – также коротко отвечает генерал.
Полковник робко опускает голову, но, вдруг спохватившись, исступлённо бормочет:
– Но ведь «НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!..» – уже бывало… – Может, завтра – НЕ НАДО?..»
Танк исчезает, будто растаял.
«Ты оставил меня? – недоумевает полковник. – Ты взял и оставил?»
Тишина.
Голова полковника скользнула ещё ниже…
Теперь привиделся окружённый солдатами и полицейскими Кфар-Даром. «Наши, – утешал себя полковник, – свои…»
На пороге комнаты стоял лейтенант.
– Отец, оставь этот дом! – сказал лейтенант.
– Лотан?
– Я, отец!
– Мой сын?
– Твой!
– Ты пришёл, чтобы прогнать меня из дома?
– Я всего лишь солдат…
– Лотан!
– Что, отец?
– В этом доме ты родился.
– Разве в этом вина моя?
– Нет, Лотан, не твоя… В этом доме мы с твоей мамой очень любили друг друга…И тогда стал ты…
– Да, тогда… Теперь от нашего дома ничего не останется…
– Ничего?
– Только боль…
– Но ведь…
…Проснувшись, полковник поднял голову и прислушался к усталому бою больших круглых часов на стене. «Время – это то самое, с чем люди не справляются… – подумал полковник. – Никогда не справлялись…».
Тишина.
Зная по опыту, что притаившуюся ночь, в конце концов, настигает непредсказуемое утро, полковник недовольно пошевелил губами.
За окном медленно густели краски.
«Со временем люди не справляются…», – снова подумал полковник и перевёл взгляд на дверь, за которой спали внук и невестка.
Глаза полковника наполнились странным блеском; тяжело вздохнув, он поднялся с кресла, постоял в задумчивости и, старательно сдерживая вдруг охватившую тело дрожь, зашагал по комнате.
«Старый я… Пружина заканчивает раскрутку…Не спится, а если и да, то уснуть боязно, ибо сны приходят такие, будто они не сны вовсе, а долгие судебные разбирательства; и стыдно стоять перед невидимым судьёй, пытаясь оправдаться за победы, поражения, любовь и нелюбовь…И есть ли в оправданиях смысл? А может, не оправдываться надо, а каяться? Или жизнь себе придумать иную? Хотя бы на одну ночь…Хотя бы на эту… А если прав мой племянник, и с покаянием можно подождать; прежде надо бы выяснить Cui bono?..» – полковник перевёл дыхание, смутился перед потоком набежавших на него вопросов, тоскливо оглядел комнату и вдруг остановился перед письменным столом, на котором лежал почтовый конверт из Литвы…
Сестра…
Сестрёнка…
Ривка…
Печальные глаза…
Ласковый голос…
Мелко исписанный листок…
Испытывая острую необходимость погружать себя в состояние безусловного доверия или неоспоримой правоты, или совершенно справедливого решения, или абсолютной духовной открытости, полковник, разумеется, не допускал мысли, что это состояние идёт от лукавого, что оно не более, чем сладкая, дурманящая сознание Иллюзия. Вот и теперь, взяв в руку листок, полковник плотно прижал его к груди, и лишь потом снова перечитал его: «Весь год я ужасно боялась за Виктора, но, погостив в Израиле, почти успокоилась, даже вполне возрадовалась теперешней жизни сына, хотя, разумеется, давно знаю, что жизнью можно быть довольным лишь в том случае, если не обращать на неё внимания. Нам с Повиласом остаётся только горячо молиться за всех вас, ведь молитвы помешать не могут…За Виктором, пожалуйста, присматривай, направляй его…Уж больно он строптивый, неуступчивый, горячий, а уж при вашем климате… И потом, этот Бес, который сидит в нём с детства… Бывало, он мог расплакаться прямо в зрительном зале, если с экрана показывали что-либо несправедливое; дома же, придя из кинотеатра, он совсем заболевал и даже по два-три дня от еды отказывался. Если бы он умел совладать собой, если бы ему удавалось быть чуть покорнее, сговорчивее, а то ведь редко смолчит, а часто такое вытворить может, что…Он всегда мечтал быть там, где ты, среди таких, как ты… Признаться, я отговаривала его…Сын у меня один…Только, что я могла поделать?… Его мнение… Иногда я думаю, что вовсе не мнение сорвало его с места, а, видимо, тот генетический фитиль, который заложили в нём наши предки. А иногда я думаю, что это их зов… Знаешь, я бы и сама не прочь вернуться, но ведь быть счастливым – удел не каждого…Оставить Литву мой Повилас не сможет, а я Повиласа…Бабка за дедку, дедка за репку… И тебя я не пойму: как это ты – вояка, за долгие годы сражений, наверно, порядком пропахший порохом и пылью, вдруг взял и загнал себя в глушь пустыни?..»
Полковник улыбнулся. Закрыл глаза.
– Сестрёнка! – позвал он.
В ответ услышал:
– Я здесь!
Полковник ощутил, как по коже пробежали мурашки.
– Наверно, – сказал он, – я настолько пропах порохом, что ему предпочёл конский навоз…
– Шутишь?
– Когда мне было шутит? Да и желания не было… Давно кем-то подмечено: «Искусство жизни состоит не столько в том, чтобы сесть в подходящий поезд, сколько в том, чтобы сойти на нужной станции…»
– Ты сошёл на нужной станции?
Выскользнув из пальцев, листок лёг на стол, и полковник долго смотрел на него глазами вдруг наполнившимися далёким и расплывчатым…
…Ручонку пятилетнего сына больно сжимает мама, а высокая худая тётя просит не волноваться. «Как только мне с вашим мальчиком удастся перейти границы Литвы и Польши, всё будет «бесэдер»… – говорит она. – Там, в Эрец Исраэль, вашего Амира встретят свои…Такая «прогулка» мне не впервой…»
