Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф - Михаил Ландбург

– Как еврей! – подсказал Шульман.

Барух сделал вид, что реплику Шульмана не расслышал.

– В Рязани, – проговорил он, – бывали сильные морозы, и зимой от упавших с крыш сосулек ежегодно по официальной статистике в среднем погибали по два человека, а, кроме того, приходилось месяцами жить без зарплаты, вне радостных дней, без душевного тепла и внимания… Всё это длилось бы бесконечно, если бы однажды не пришёл в гости добрый человек, Веня Колесов. Он подвёл меня к зеркалу, не сказал: «Посмотри, на кого ты похож!» Я посмотрел. «Что скажешь?» – спросил Веня. Я опустил глаза… Тогда мой приятель снял с этажерки географический атлас и, раскрыв его, ткнул пальцем в государство Израиль. Я тут же понял… «Бежать из этого мёрзлого мира, – решил я. – Не сбегу – окоченею…» Вам моя тогдашняя мысль не кажется странной?

Виктор сказал:

– Каков мир, таковы и мысли…

Вмешался Шульман:

– А в Израиле тепло, и зимой не скользко…

Барух опустил глаза под простыню, загадочным взглядом скользнул по белой шишке, а потом, подняв голову, признался:

– Если бы вы знали, как я жажду ощутить новую жизнь, насладиться, а порой… Порой я ломаю себе голову: «Что, если вдруг и здесь тоже…»

– Ломаешь голову? – возмутился Шульман. – Какая жестокость!..

Барух замер. В этот миг он напоминал человека, заснувшего с открытыми глазами.

Поднявшись со стула и пройдясь по комнате, Виктор напомнил:

– Согласно Аристотелю, мудрец должен искать не наслаждений, а отсутствие страданий.

Наступила тишина.

Барух вновь заглянул под одеяло, а Виктор, выждав, когда Барух закончит осмотр, предложил принести какое-нибудь чтиво.

– Книги? – презрительно засопел Барух. – Это хранилище людских страданий и ошибок?

– На ошибках учатся! – заметил Шульман.

Барух медленно посмотрел по сторонам.

– Если бы… – простонал он.

Шульман сказал:

– Эй, не ломай себе голову…

– Ладно, – отозвался Барух. – Лучше принесите пива…

Шульман обещал.

Барух перевёл взгляд на Виктора и плавным, неторопливым движением руки перекрестил его, прошептав: «Удачи тебе завтра!»

– Э-э-э! – вырвалось из груди Шульмана.

У Виктора ничего не вырвалось. О жесте нового еврея Баруха он подумал: «Когда желают удачи – годится всякое…»

Уходя, Шульман и Виктор оставили дверь приоткрытой.

– Поброжу по городу, – сказал Виктор. Его стало раскачивать с новой силой.

Шульман кивнул. Ему не терпелось вернуться к себе и закрыться в комнате, где туалет и душевая.

– Ладно, старина, – торопливо проговорил он, – поброди.

Виктор шагнул на тротуар и громко выругался.

– Так ведь он проваливается, – возмутился Виктор. – Этот чёртовый тротуар проваливается у меня под ногами.

– Это не страшно, – сказал Шульман, – завтра его отремонтируют. Может, даже сегодня… Вечером увидимся?

– Сегодня я работаю в ночь, – сказал Виктор.

– Тогда до завтра?

Виктор покачал головой:

– До послезавтра…

– Ну, да, разумеется, до послезавтра…Лишь бы Кфар-Даром обошлось без злобы…Ни к чему человечеству злоба…

Виктор криво усмехнулся:

– Кто тебе такое сказал?

– Приятели… – ответил Шульман. – Золя, Ремарк, Сол Беллоу и кто-то ещё…

Кфар-Даром,16-ое августа, 20.09.

В час, когда небо начинало темнеть, полковник выходил на просторную террасу своего домика, жадно вдыхал в себя остывающий воздух, а потом опускался в плетёное кресло, купленное им у бедуинов Иерухама, и подолгу слушал, как молчит пустыня. Наслушавшись вдоволь, он думал о разных вещах или вслух читал любимые стихи. Но особое удовольствие он испытывал, ощущая себя победителем пустыни, и даже упрямая мысль о том, что пустыня, должно быть, тщательно скрывает в себе некую неразгаданную тайну, нисколько его не смущала. Чувством необычайной гордости наполнялся и он, и каждый из поселенцев, когда на экскурсии в Кфар-Даром приезжали школьники, солдаты или новые репатрианты.

Днём, когда солнце стояло совсем уж высоко, в сонных складках дюн ютились светлые, робкие тени; теперь же, с наступлением вечера, тени выглядывали наружу, окрашивая себя в густые, тревожащие душу цвета. Со стороны моря прибежал оживший к вечеру ветер и, поворошив невесомые песчинки, внезапно притих, теряясь в толще остывающих песчаных гребней. Солнце чуть опустилось, потом ещё и ещё.

В прошлую ночь за окраиной Кфар-Даром слышалось властное завывание шакалов, и теперь, вспомнив об этих мерзких звуках, полковник брезгливо поморщился, а потом с почтением стал думать о людях, которые жили в этих краях много веков назад и которые над собою признавали лишь одну-единственную власть – волю Создателя…

«Только было это тогда, – подумал он, – когда пустыня никаких счетов с людьми не вела – разве что, люди с ней…».

Люди…

Пустыня…

Пустыня и люди…

Полковник снова поморщился и вдруг свесил голову на грудь, будто решил заглянуть в себя: перед глазами всплыла картина утренней встречи с поселенцами.

«Завтра…Неужели завтра?.. Как внезапно меняется мир… И люди… А я?.. Нет-нет… Я – нет… А что, если да?.. Завтра…Неужели я ошибаюсь, и моё лицо станет таким же озлобленным, как у тех, стоявших утром возле моей террасы?.. Ошибки… Случалось… На войне… Когда я ошибался – гибли люди… Но ведь… Сейчас – не война… Сейчас – недоразумение…А если так НУЖНО?.. Если НУЖНО, то… Наверное, так НУЖНО…Только…Мой дом здесь… Здесь…Мой дом…Дом мой…»

Полковник встряхнул головой, посмотрел на руки, закрыл глаза, открыл глаза, немного посвистел – пытался отвлечь себя от тяжёлых раздумий. Не удавалось. Тогда он снова закрыл глаза и мысленно перенёс себя в розовые комнаты большой белой виллы на окраине Ашдода, где давний сослуживец, а теперь директор фирмы, поставляющей за границу приборы ночного видения, водил его по бесконечным комнатам; винтовая лестница вела в похожую на маяк высокую круглую башню. «Тут комнаты для гостей», – объяснил отставной генерал. С окон башни были видны апельсиновые рощи и море. Потом, спустившись в гостиную, они хорошо ели, хорошо пили, а когда пришёл внук генерала, молодой лётчик, они хорошо пели песни времён шестидневной войны.

«Ты мог бы иметь такое же…», – сказал на прощание генерал.

Полковник открыл глаза, посмотрел на тёмные полосы в небе и посчитал, что с уходом дня, отломился ещё кусочек от его жизни…

«Нет, генерал, мне такое же ни к чему», – подумал полковник.

Сбоку пробежал торопливый ветерок, и воздух наполнился пылью.

«Утром люди смотрели на меня так, будто я… Ну, да, ну, да… Ведь тогда придти сюда и стать границей уговорил их я. А теперь нас…» – полковник ощутил чувство неприязни к звучанию собственного голоса.

Накатило далёкое…

…Песчаные дюны…Десятки тысяч дунамов сиротливого песка… Местные арабы принимали евреев за безумцев… Теплицы в пустыне, где не было ни деревца, ни травинки, ни насекомых, ни птиц – ничего живого… Поселенцы ставили в песчаную почву всё новые, новые, новые капельницы с водой…

…Ицхак Рабин сказал: «Я верю, что у этого края есть будущее, и он должен стать неотъемлемой частью Израиля»…

…«Вы нужны здесь!» – звало людей одно правительство, потом другое, потом третье, и поселенцы гордились собою, продолжая строить для себя дома, а для страны – из себя живую изгородь…

…Однажды их встретил хлебом и солью мухтар Дар-Эль-Балаха – кому могут помешать евреи, которым удаётся выращивать помидоры в песках; наоборот, пускай себе, тем более, что и арабам доставалось кое-что из урожая… В то же время евреи могли беспрепятственно ездить в Беер-Шеву с водителями из Хан-Юнеса и Рафиаха…

…Первую девочку, родившуюся в Кфар-Даром в семье Шауля и Рахели Бен-Цион, назвали Дромит…

…Полковник поднял голову. Вдали, сквозь тусклые просветы пальмовых ветвей, виднелась крыша новой синагоги. С утра молодые поселенцы сваливали на неё мешки с песком, вёдра, щётки, рваные матрасы…

«Бред… – подумал полковник. – Молодёжь…Баррикады…Молодёжь на баррикадах… Разве Кфар-Даром готовится к революции?.. Бред… В нашей стране революция?.. Бред… Слишком много мы испытали войн, чтобы… Это страна солдат, а не крышелазов… Молодёжь Кфар-Даром считает, что моё место с ними, но только в баррикадах я ничего не смыслю и, кроме того, каково старому солдату лазить по крышам?..»

Почувствовав себя вконец обессиленным от долгих мучительных размышлений, полковник мысленно приказал себе. «Не думай, не пытай свои мозги бреднями, а не то, не дай Бог, можно и…»

Внезапный толчок в затылок заставил полковника сжаться, вобрать голову в плечи и замереть. «Словно молоточком», – подумал он о толчке. «Молоточки, молоточки, всё же не топорики!..» – заставив себя улыбнуться, пропел полковник, но на него тут же обрушились два новых толчка, ещё более продолжительных и липких, чем прежний.