Концессия - Павел Далецкий

Он прищурил сразу оба глаза и улыбнулся. И слушатели, обступавшие его все теснее, тоже улыбнулись. Цао тихонько щелкнул языком и подумал:

«Хо! Ты — генерал, я понимаю».

— Что должны делать солдаты? — спросил бригадир.

— Сражаться! — подсказал Сей.

— Парень, я вижу тень твоего мудрого отца. Вы тоже будете сражаться. Но! — он поднял левую руку, и все увидели, что у него нет двух пальцев, среднего и указательного. — Но с кем вы будете сражаться? С собой! — внезапно отрубил Сун, роняя руку. — В бригаде Сун Вей-фу солдаты сражаются с собой: с леностью, с ротозейством! Вы видите, — продолжал он после минутной паузы, — на моем лбу и подбородке шрамы, а на моей руке нехватает пальцев. Эти раны я получил на другой войне, когда я боролся один с двадцатью врагами.

Сей негромко спросил:

— Тебя преследовали империалисты?

— Конечно. Кто же другой будет преследовать человека, который никого не ограбил, не убил и не совершал подлогов... Мне нужно было перескочить через высокий забор...

Сун поднял руку выше головы и взглянул туда. Слушатели взглянули туда же, мысленно созерцая препятствие.

— Я схватился руками, подтянулся, но меня настигли удары... Двадцать человек! Они не стреляли, чтобы не привлечь посторонних, они рубили шашками... Теперь вы немного знаете меня. Надо, чтобы солдаты знали своего начальника. Как-нибудь вы мне расскажете свои истории, надо, чтобы все знали друг друга.

И, завладев вниманием, он стал вводить новобранцев и порядок работ на советском заводе.

В прошлом году Сун Вей-фу жил в Благовещенске. Сун Вей-фу — коммунист и секретарь союза строителей.

На той стороне Амура, против Благовещенска, — Китай, Сахалян — городок контрабанды и шпионов. Сун Вей-фу никогда не ходил по Благовещенску ночью: за ним, как за всеми китайцами-коммунистами, следили десятки вражеских глаз. Разве можно догадаться, кто ходит под видом зеленщиков, сапожников и жестяников по городу? Он не ходил ночью, но несчастье случилось днем. Он встретил на улице старого друга Шао, только что прибывшего из Шанхая. Это был человек, хорошо работавший среди грузчиков, человек, как думал Сун, неподкупный и верный. Он рассказал о том, что милитаристы зашевелились во всех уголках Китая. Схвачен шанхайский журналист Дун. Студенты составили петицию об его освобождении, но Дун исчез бесследно. Конечно, он убит... Дуна называли красным. А он всего только любил правду. Разгромили профсоюз грузчиков. Грузчики отказались разгружать транспорты с оружием, которое японские империалисты шлют своим китайским собратьям. Зачем оружие? Народ не собирается воевать... Шао едва избежал облавы. И вот он теперь в Благовещенске, чтобы передохнуть и вернуться потом в Шанхай для продолжения борьбы.

Рассказ Шао взволновал Суна, за разговором он не заметил, как они оказались на пустыре на берегу Амура. Здесь некогда был лесопильный склад, но сейчас от него уцелел лишь ветхий забор. Неожиданно на Суна набросились, свалили, в горло всунули тряпку, ноги прикрутили к рукам и тело втиснули в мешок. Его понесли, потом куда-то кинули... потом раздался плеск волны, и Сун понял: везут на родину. И еще понял: старый друг Шао — провокатор. Что может быть гаже предательства? Сколько он получил за голову Суна? Но врагам не досталась голова Суна. В маленьком Сахаляне, после краткого опроса, на пути к казни секретарь бежал. Он запутал преследователей в улочках и переулочках городка и на следующее утро был на советской стороне.

С крыльца конторы отлично был виден митинг, устроенный Суном.

Недавно поставленная контора радовала светлыми окнами, яркой красной крышей и затейливым крылечком, которое стояло еще в стружках, как в перьях неких золотых страусов.

Старший счетовод Илья Данилович Греховодов, в сером опрятном костюме и белых туфлях, отдыхал в обеденный перерыв на перилах крыльца.

Около него доедал бутерброд высокий, тонкий и широкоплечий молодой человек по фамилии Графф. Красивое лицо его напоминало горбатым носом и резкостью черт индейцев на рисунках прошлого века.

— Новая китайская бригада! — кивнул он головой на сопку.

— Это я назову удачей. Молодчина Сун Вей-фу: всю партию подцепил у Дальлеса в последнюю минуту.

— А я так готов ему накостылять.

— Почему? — удивился Греховодов.

— Национальная политика у нас неправильная, Илья Данилович. Всякий народ себя уважает, а русский уважает не себя, а других. Можно подумать, что мы самые последние, до того мы всех уважаем, до того всем готовы жизнь облегчить. О себе нам и подумать некогда!

Графф сел на перила и прислонился к стене. Губы его презрительно оттопырились.

— Привыкли у себя китайцы работать по двенадцать часов в сутки. Разве можно с ними соревноваться?

— Есть доля правды, есть! — согласился Греховодов. — Жизненный режим у них другой. Однако неприятно: ты — физкультурник, у вас в бригадах много физкультурников, и отстаете!

Графф помрачнел. Он — лучший спортсмен завода — чувствовал себя вообще обиженным.

В самом деле, почему он не может всецело заняться спортом? Почему он должен делать бочки? Бочки нужны, но и спорт нужен.

Он дважды обращался в профсоюз с просьбой командировать его в Москву или Ленинград в институт физкультуры.

Ни за что! Сидит во Дворце труда некий самодовольный чинуша Гаркуша и ни за что!

— Поработай, говорит, еще, а там посмотрим...

Графф возмущался Гаркушей и тем, что подобные люди имеют право решать человеческую судьбу. Его сетования охотно выслушивал Греховодов, и поэтому Графф чувствовал к нему расположение.

Илья Данилович поступил на завод недавно и сначала остальным работникам счетной части казался смешным: над столом Греховодов сидел восьмеркой — низко опущенная голова, выгнутая спина и заплетенные за ножки стула ноги. К тому же он был кос, а над плешивеющим лбом поднимался клок волос, напоминающий рог. Он походил на старого грустного чорта, которому сейчас, в виду безработицы по его части, пришлось заняться счетоводством.

Но через неделю к Греховодову привыкли. Он работал аккуратно. Аккуратно присутствовал на заседаниях, включая открытые партсобрания, и выступал горячим защитником всего того, что предлагали партия и профсоюз. Сначала защита Греховодова казалась лишней, но потом к ней тоже привыкли, и счетовода зачислили в профсоюзный актив.

Если Сун Вей-фу удалось подцепить для своего цеха несколько десятков рабочих рук, то Мостовой, бригадир передовой русской бригады, оказался в худшем положении —свободных русских рабочих не имелось. Ему удалось законтрактовать только пару женских рук. Это были руки Веры Гомоновой, не решившейся вторично ехать на Камчатку. Теперь вся в мыле опилок, пропитанная крепким запахом распластанного дерева, она прогоняла бревна через механическую пилу.

Рядом работала Матюшина, широколицая, как орочка, прозванная Медведицей. Необъятная в плечах, в тазу, высеченная ровно, без выемок, она, действительно, вызывала представление о первобытном лесном обитателе. Она схватывала ствол и волочила его одна.

— Ну, ну... цыц! Без подачи! — цыкала Медведица на желавших помочь.

— Да, ты настоящая медведица, — сказала Вера, приглядевшись к ней.

В бригаде Мостового были наиболее опытные рабочие. Уверенные в себе, они без особого напряжения шли впереди. И вдруг первенство взял Сун Вей-фу.

— Разве мы стали работать хуже? — удивлялась Матюшина, переодевшись после работы, но не уходя, потому что сейчас должно было начаться производственное совещание.

— Мы-то, может быть, и не хуже, — заметил руководитель заводских комсомольцев Краснов, — да они-то стали работать лучше.

— Ну, это уж брешешь! — презрительно сказал Графф. — Почему они вдруг стали работать лучше? Что у китайца за работа? Китаец корпит, выжимает. Разве у него есть размах в труде? Рассказывал мне один матрос... Заходит он в Шанхае на китайскую фабрику к своему знакомому. С виду фабрика как фабрика — машины, станки. «А пойдем-ка, — говорит знакомый, — в машинное отделение». Пошли. А в машинном отделении не машина работает, а китайцы колесо динамо вертят... — «Что вы, с ума спятили?» — спрашивает матрос. «Эта фабрика, — поясняет знакомый, — принадлежит религиозному капиталисту. И так как по его религии трудиться — святое дело, то он и заставляет каули за гроши вертеть динамо». Вот и состязайся с китайцами.

Медведица проговорила осуждающе:

— Заврался, Графф. Я что-то не пойму: при чем тут наши пролетарии, если чудит китайский капиталист?

Графф глубоко вздохнул и потянулся. Он ничего не ответил, но ответил весь его насмешливый вид: «Что с тобой спорить, Медведица!».

Насколько он любил физкультуру, настолько же презирал грубую, не тренированную физическую силу. А тут могучая сила заключалась к тому же в женском теле. В этом было даже нечто оскорбительное.