Концессия - Павел Далецкий

— «Мицу-коси»... за сто двадцать второй участок — десять тысяч, за сто двадцать четвертый — восемь, — звучал голос Горбачева.

Цифры выстраивались блестящей шеренгой на черной доске.

— Фирма «Уда». Новый соревнователь. Впишите, товарищ Яковлев... Так.

Рука вскрыла голубой конвертик, глаза прочли, брови напряглись, плечи дрогнули, голос неожиданно стал высок:

— Фирма «Уда» за те же участки, сто двадцать второй и сто двадцать четвертый, предлагает сто и восемьдесят тысяч.

— Что? Что? Не слышно! — крикнули в зале.

— Сто и восемьдесят тысяч! — повторил Горбачев.

Рука Яковлева вывела на доске «100» и «80».

Захлопали откидные сиденья кресел. Соревнователи вскакивали, вытягивали шеи. Потом стали искать глазами Медзутаки. Он сидел на своем месте и скромно рассматривал ногти.

В какие-нибудь десять минут к «Уда» перешли ценнейшие участки «Мицу-коси».

Яманаси не двигался. Три звука жгли его: «Уда»... «Уда»... Что такое «Уда»? Никогда он не слышал о такой фирме в Японии. Он перебирал в памяти все, сколько-нибудь значительные фирмы. Обман! Он сорвался с кресла, взбежал на сцену.

Горбачев встретил его блуждающие глаза, скосившийся галстук и протянул конверт.

Яманаси увидел сумасшедшие цифры.

— Обман! — закричал он. — Такой японской фирмы нет! О такой фирме в Японии никто не слышал! Обман! Нелойяльно!

Филиппов направил сноп света на его фигуру, и она вырисовалась и стала отчетливо видна в самом отдаленном углу зала со своим галстуком, потерявшим приличную форму, золотой, прыгающей по животу, цепочкой и перламутровыми пуговицами пиджака.

Кресла хлопали: японцы бежали к эстраде. Яманаси говорил с ними на родном языке, протягивая дрожащие руки. Пот катился по его лицу, воротник взмок.

Горбачев взывал к порядку. Он обратился к господину депутату парламента с вопросом, как отнестись к заявлению представителя «Мицу-коси» о том, что «Уда» — не японская фирма.

Господин Самаки встал со своего места, и Яманаси на эстраде замер, не разогнувшись, с растопыренными руками.

— Такая фирма существует в Японии, это японская фирма.

Не попадая шарящей ногой на лесенку, Яманаси спускался вниз. Сотни глаз смотрели на Медзутаки, поднявшегося в это время к президиуму, вынувшего чековую книжку и предложившего немедленно внести задаток.

— Американские деньги, — шептал Яманаси, — позор! Японская фирма на американские деньги!..

ПАСТОР

Главный вход в молитвенный зал Владиво-Хонгази закрыт тяжелым засовом до более счастливых дней. В зал попадают из бокового коридорчика, который ведет на жилую половину Хонгази.

В зале пустынно и свежо. По навощенному полу в обуви не ходят, посетители оставляют ее на пороге и в храм вступают босиком или в белых носочках.

Впрочем и в остальных комнатах такой же порядок. Уличная пыль не допускается японцами в дом.

Середину зала занимает ковер. На ковре — курильницы и тяжелые медные чаши с холодным пеплом. Он лежит синеватый, плотный, издали похожий на незнакомый сплав.

У внутренней стены — золотой дом Будды. Причудливая символика линий, сплетение человеческих рук, ног, листьев и цветов. В центре, в золотом хаосе, лицо Будды в счастливой томительной улыбке. Нельзя сказать: женское это лицо или мужское, ничего на нем не видно, кроме улыбки. По краям алтаря — легкие колокольчики, цветные лампады и тонкие свечи; на высоком блюде — жертвенный рис, горсть конфет и сиреневая кучка пепла от истлевших благовонных трав.

Немного дальше, на краю ковра, пагодообразные лакированные коробки. Здесь — богослужебные книги, толстые, но легкие, напечатанные на рисовой бумаге.

А у стен молитвенного зала — читальня: столики с газетами, журналами, с альбомами открыток и фотографий.

Дверь в зал открывалась редко. Обычно посетители проходили мимо, на жилую половину.

Коридор сталкивался с коридором, коридоры расходились под прямым углом. Над каждой комнатой — карточка с русским печатным текстом:

«Комната пастора».

«Комната помощника пастора».

«Канцелярия церкви».

Эти комнаты были на южную сторону, а налево — на северную: кухня, столовая и комната для общих собрании.

Буддийский священник Ота Какумин, любящий называть себя пастором, сидел в своей комнате.

Ота Какумин — старый, опытный пастор. Он давно в России, почти тридцать лет. Он много путешествовал по ней и написал о ней книгу.

Сухое смуглое лицо, большие американские очки в роговой оправе — не потому, что Ота плохо видел, но потому, что он чувствовал себя неизмеримо значительнее под блестящими холодными стеклами.

Такие же очки носил его молодой помощник Якимото. Но он, действительно, испортил глаза над толстыми шелковыми фолиантами древности и над новыми книгами, тонкими, маленькими и бумажными.

Комната пастора вся заставлена вещами.

Пол покрыт цыновками, под ними — войлок, поэтому на полу тепло, как на диване. У стен — шкафы с книгами. Книги разного содержания и на разных языках. Впрочем, Ота не знал этих языков.

Книги собирались по механике, географии, астрономии, но преобладали беллетристические. Странно непривычно выглядели лица Достоевского, Толстого, Андреева на страницах с иероглифами.

Ота Какумин — большой любитель поэзии. Он любит наслаждаться сложностью человеческой мысли, узором вымысла и чувств.

Особую этажерку заняли религиозные книги. И здесь видна широта Ота. Книги были по всем религиям: маленькие евангелия, выпущенные старательным Союзом христианских молодых людей, лежали ровной стопочкой. Коран, европейские книги по буддизму, между ними Ольденбург и книга о буддизме Нила, архиепископа Ярославского.

Ота Какумин — просвещенный пастор, желающий знать все тонкости и разномыслия своего ремесла.

Окна и добрая четверть комнаты заставлены цветами, вывезенными из Японии: пестрыми орхидеями, маками, лилиями, розовыми нежными кленами и низкорослыми сакурами.

А перед цветами — письменный стол, маленький, низкий, точно для двухлетнего ребенка. Вышитая подушечка лежит у стола. И когда хозяину нужно работать, он опускается на нее коленями.

Скляночки с тушью, кисточки для иероглифов, карандаши, записные книжки в пестрых шелковых обложках занимают стол.

На стенах — фотографии, изображающие господина Ота в различных местах и в различные моменты его жизни.

Вот он в Японии, под каскадом водопада; вот в мехах, среди сибирских снегов, а рядом — нарты, и умные псы сидят, подняв морды к небесам. А вот он в Чите, на площади, говорит речь японским солдатам о столь простом и ясном для каждого японца: земли на островах мало — горы, скалы, стремнины... Как трудно там земледельцу! Горсти рису посеять негде, а рядом — плодородная пустыня. Где справедливость?

Под потолком — полати. Там тепло, чисто и уютно. Туда подымается пастор по приставной лесенке и там спит.

Вечер. Солнце опустилось за Амурский залив. Восточные сопки подернулись фиолетовой дымкой, и высоко в зените затерялось одно лихое, мятежное облачко померанцевого цвета. Это означало, что там, в высоте, вихрь, что к утру ветер спустится на поверхность моря и начнет расчесывать глубину. На западе проступил месяц. Он был ловко скроен и напоминал апельсиновый ломтик.

По улице прогромыхала телега. Четким легким бегом пробежал через соседнюю улицу поезд. Кричали играющие дети. Голоса казались стеклянными в вечернем воздухе.

Ота Какумин сидел, поджав ноги, на цыновке около столика. От всех этих посторонних шумов за окнами в комнате было еще тише и уютнее.

Есть такое чувство — ревность, непонятное для посторонних, неотразимо убедительное для одержимых им, покоряющее разум, волю...

Ота Какумин, бесстрастный буддийский пастор, познал ревность.

Соседняя комната пуста. Помощник пастора Якимото уже не занимается вечерами, не занимается и утрами. Его можно увидеть только в часы богослужения — от двух до четырех. Но тогда с ним говорить нельзя.

«Так, так, — думает Ота, — все в жизни обманчиво и неверно. А больше всего изменчив человек. Чему удивляться, о чем печалиться?»

Надо взять записную книжку, сложить легкую меланхолическую танку[9] и тогда на сердце станет пусто, легко и умиротворенно, как и должно быть в сердце буддиста.

Надо взять записную книжку, но сегодня нет желания ее взять: слишком обижена душа Ота.

Закат плеснул последним пурпуром в окна. В комнате особенно тихо, потому что на улице то детский голос, то лай собаки, то грохот телеги. Но иногда и на улице тихо, и тогда Ота прислушивается.

Ему стыдно прислушиваться, стыдно своего малодушия, просто нужно отвернуться от человека с такой пустой, изменчивой душой, как у Якимото.