Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

— Видать, слух и до нее дошел. Но мы пока не касались этого вопроса.

— Ну, ладно. С этим покончили. Второе. Почему не принимаешь в колхоз, как его? — Жванок заглянул в записную книжку. — Василия Федоровича Конешно.

— И не приму.

— Ведь возвращается человек. У других бегут на стройку, к тебе же возвращаются.

— Хватит! Хлебнул я с этим фокусником... У меня трактора не лишние.

— Именно. Этот Конешно механизатор. Чем плохо?

— Я повторяю .У меня нет лишних тракторов, которые этот Конешно большой любитель топить в озере.

— А-а? Он тот самый?

— А какой же? Мне чудики не нужны. Хватит.

— Чудики, говоришь? Да на них, если хочешь знать, мир стоит.

— Может, на каких-то и стоит, только не на Ваське. Под ним этот мир трясется.

— Ну-ка, ну-ка, напомни историю с трактором!

— Есть в управлении у Абуладзе женщина, кажется, экспедитор, из-за нее все и случилось. Влюбился Васька. Она замужняя. Решил привезти трактором с острова тюльпанов... И смех и слезы. Уйди Грушка от Бакланова пораньше, не надо было бы гнать трактор по озеру, взял бы у Шурки.

— Не взял бы, — улыбнулся Жванок. — Расти тюльпаны у него под ногами, он все равно погнал бы трактор через лиман на остров. Психология влюбленного. Ему надо обязательно звезду и непременно с неба достать.

— Не возьму! Нет у меня настроя снова с ним Мы тариться. Хватит. Пускай другие помучаются, поотвечают за его судьбу...

— Итак, подведем итог нашей беседы. Два вопроса остаются открытыми. — Богдан снова закурил и тут же отложил сигарету. Голова кругом пошла. Севшим голосом продолжил: — Остаются открытыми вопросы о дорогах и с этим парнем. И еще один.

— Какой еще? — вздохнул Зайцев.

— ...И еще один. Надо тебе поехать, Андреевич, в санаторий. Займись в конце концов не делом, а телом. Ну куда это годится? Дышишь, как паровоз. Пожалей сердце. Оно же не металлическое... Чуешь?

— Спровадить хочешь, чтобы без меня поле отобрать?

— Да не о поле я сейчас думаю, а о тебе, чудак-человек!

— На чудиках мир стоит, — ответил Зайцев.

Прозрачные, невесомые, наполненные сладким соком степных цветов, с разноцветной пыльцой на лапках, кружились пчелы над ними — этими двумя, совсем еще мальчишкой и девчонкой, упавшими на горячий майский песок у самой акварельной кромки моря. Пчелы кружились, как будто им делать больше нечего было. Как будто бы не им предстояло свершить исконное пчелиное дело — собрать майский мед. Пчелы вились над ними, образуя золотистый зонтик.

— Слушай, Андрей, а ты заметил, что у нас даже фамилии почти одинаковые?

— Лидка! А ведь правда! Ты Пшеничная, я Колосов. Как-то даже в голову не приходило...

— И как быстро у нас вышло! Мы ведь и месяца не знакомы...

— Месяц — это много.

— Разве? А для меня он пролетел словно день... А ведь целый год мы были рядом!

— Даже ходили по одному дому! Ты внутри, а я по крыше...

— Я часто задумывалась. Мажу кистью подоконник, мажу и застыну. Так бывало, наверное, когда ты проходил надо мной по крыше. Я как знала в тот момент, как чувствовала твое присутствие, твои биотоки.

— Чувствовала, конечно!

— Ты знаешь, у нас в бригаде работает женщина, Грушка. Из деревни твоей. Она еще от мужа ушла...

— Знаю.

— Так вот она потихонечку подкрадется ко мне, когда я замру над подоконником, и за живот меня как схватит... Хохочет! И что за страсть такая!

— Взяла бы да одернула.

— Я однажды при всех и осадила ее. Грушка, говорю, что ты меня как пьяный мужик хватаешь!

— Молодец!

— А она еще пуще прежнего хохочет. Дурочка, говорит. То же примета есть такая. Когда девушка задумывается, надо ее за живот хватать. Быстрее замуж выйдет. Смотрю, а у нее уж слезы на глазах. Говорит мне: замуж-то не напасть, с мужем бы не пропасть...

УДАР

Каждый вечер над берегом появляется оранжевая звезда. Каждый вечер глубоко под вулканом вздрагивает неиссякаемый, готовый вырваться наружу огонь подземный. И не может, потому что зарос лавой его путь, путь подземного огня к солнцу, которое и породило его в начале начал. Ничто не грозит ни обиталищу подземного огня, ни гармонии околосолнечной, ни Вселенной, мизерная частица которой наше Солнце. Каплей Времени летит оно по крутой спирали извечного своего пути, названного человеком МЛЕЧНЫМ.

Едва восходит над берегом неба оранжевая звезда, названная Марсом, в кристаллах соли, осевшей на дно озера, появляется новая грань. Острые, молодые, бессчетные числом, эти грани испускают неисчислимые лучи, и матовая поверхность Актуза начинает светиться. И в этом недолгом сиянии отчетливо проступает холмистая степь, откуда доносится сладкий запах молока, степных растений, дух человеческого жилья.

Лишь через месяц смог Олисава уйти в отпуск. Отправился в родные края, однако не в Красные Кручи, а в Чернокаменку. Там Жванок выхлопотал при доме отдыха для него комнату с удобствами. Жить в отцовской пустой хате Владимир пока не мог. Но не отдыхать приехал Олисава.

Третий день ни свет ни заря мечутся краем воды скрипуны. На весь мир обиженно сетуют, мол, ветер взбаламутил воду, а та и рада — загудела, запенилась, непроглядная на косе да и на отмелях — пастбищах скрипунов, этих некрасивых жадногласных длинноклювых приморских птиц. Крики их понятны. Третьи сутки голодны. Пусть бы сами — не страшно, а то ж у них мальцы на озере вылупились. Вякают безголосо. Охляли. А где же им корм в такую непогоду раздобыть?..

Руснак думает об этом. И радуется старый. Он-то знает, что к следующему утру шторм утихнет, потому что появились на прибрежных скалах молчуны. Эти птицы — предвестники штиля. Мрачные и тяжелые на подъем, они терпеливо ждут покоя. Покой принесет им обильную жратву. Молчуны — не охотники, они питаются падалью моря. После штормяги всегда есть чем поживиться. По всему затихшему заливу — лети да подбирай — волны несут то укачанного дельфиненка, то убитого о камни зазевавшегося молодого осетра, то