Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

угрохал денег, чтобы мелиорировать это поле. Оно же на отшибе! Трубы, арыки... Теперь все на слом, а потом по новой. Деньги! У них, выходит, государственные, а у меня личные... Я с девятого поля получаю теперь до пятидесяти центнеров пашенички. Па-ше-нич-ки! И всегда не меньше будет. Земля она более навсегда, чем дорога. Более!

— Надо пойти на уступку, надо. Управление просит, трест просит. Они уже до своего министра дошли. И до твоего дойдут.

— Как дойдут, так и уйдут.

— Ну пойми же ты! Посмотри в перспективу. Вы же соседи. Рядом с колхозом такая организация, а потом предприятие.

— Колхоз и без АЭС был колхозом. И не последним в районе.

— Они же тебе помогают. Дорогу реставрируют.

— Дорогу? — Зайцев горько усмехнулся. — Побили мне дорогу, разворотили нашу дорогу КамАЗами и тракторами с экскаваторами, кто же ее, кроме них, виновников, восстанавливать будет? Полгода уже колупаются. До жатвы бы управились. Мне без дороги хлеб убирать во! — Зайцев показал ребром ладони зарез где-то на уровне своего третьего подбородка. — Да мы бы сами за два месяца восстановили полотно, если бы не принцип.

— Я знаю цену принципам, — продолжает спокойно Жванок, — и не хотел бы, чтобы кто-либо поступался ими в угоду амбиций.

— Амбиции?! — воскликнул Зайцев. — Ты что, нарочно так говоришь? Земля должна рожать. Земля, способная рожать, должна только этим и заниматься.

— Ну ладно, — отступил Жванок. — Видно, мы сегодня об этом не договоримся. Поговорим о другом.

— Ни сегодня, ни потом, Гордеевич! Это я тебе как первому секретарю заявляю. Не доводи до греха.

— Кстати, о грехах, вернее, о грешках. За тобою тоже водятся.

— Интересно послушать про себя, интересно. — Выпуклые желтые глаза уставились не мигая. И в каждой зенице уже суетилось по черту.

— Первое. Что у тебя за история с Баклановым?

— Он, что ли, приходил? — хрипло спросил Зайцев.

— Не приходил.

— На него не похоже, — облегченно выдохнул Зайцев. — Он не любитель ябедничать: земляной человек. Работяга.

— А она?

Зайцев завозился. Стул щелкнул суставом.

— Она? Она баба! Одно слово, что баба, да и все.

— Это правда, что у тебя с нею роман?

— Роман! — хмыкнул Зайцев и растерянно оглянулся на дверь. — Не роман, а горе. У меня два повода уволиться, уйти. Это поле, если вы отберете его у нас, и, как ты изволил выразиться, этот роман. Доведут они меня до настоящего греха.

— Не понял?

— А то, что такой человек, когда уходит от земли, грех сотворяет над собой.

— Похвальная философия. Так что?

— Не захотела она с ним жить — Бакланова Груша с Баклановым Шурой.

— Жили себе, жили и на тебе?

— То не жизнь была... — Зайцев застенчиво опустил голову.

— Ну и расскажи-ка.

— История давняя. Было время, когда я чуть не женился на ней. Только колхоз принял. Двадцать лет мазад, Она тогда уже школу кончила, работала дояркой, Приглянулась мне. Но... — Зайцев честно выпучил глаза, окатил желтым светом Жванка, — сам был между небом и землей. Жинка оставалась в сельхозинституте. Ей год еще оставалось учиться. В деревню ехать не хотела. Уперлась, ни в какую. Ну, я свободно поехал председательствовать. До развода дело дошло. А тут эта Груша. Увидит меня, как балерина. — Зайцев смутился и кашлянул. — Я тоже на нее глаз кладу. Чего уж! Скоро тридцать. Соломенный вдовец... Понимать надо... Может, и побрались бы. К тому шло. Да жинка моя разводиться передумала. Приехала. Вот и все приключение.

— Ну а дальше?

— Ничего дальше. Жинка вернулась, я успокоился. Она у меня видная была. Да и любил я ее тогда. Груша замуж тоже вышла — за Шурку, то есть за Бакланова.

— Ну и?..

— Детей не было. Сначала грешили на нее. Знаешь, как в деревне. Она и согласилась, что такая. Работа на ферме, известно, тяжелая. Все руками. Бакланов шоферил. Она доярила. Так и жили. Пока...

— Я слушаю, — посматривая на Зайцева, произнес Жванок.

— Вижу, что не веришь...

— Не могла ни с того ни с сего уйти от мужа после стольких лет. Они что, не мирили? Он обижал ее? Изменял?

— Не слышно было. Все переменилось вдруг. Пошла она в больницу к врачу женскому. А тот ей говорит, что детей она может иметь... Тут и началось!.. Она ему: из-за тебя я до сих пор бездетная. Ты виноват. Все! Концы. Ухожу, пока не поздно. Он: давай возьмем сироту, из детдома, значит. А она: хочу своего иметь. Кровиночку...

— Ты так рассказываешь, будто все сам слышал.

Зайцев покраснел.

— Не слыхал я, как там они свои отношения выясняли. Груша мне рассказывала. Пришла и давай. Впервые за двадцать лет обратилась ко мне. Плачет и рассказывает. Жалко так стало.

— Сколько ей лет?

— Около сорока что-то.

— Где она сейчас?

— Вроде на стройке. Общежитие ей дали как будто. Жалко, хорошая доярка ушла. Эта стройка у меня всех людей переманит... Постой-постой, не перебивай! Я к самому главному подошел. Не хотел все рассказывать, да передумал. Тебе расскажу дальше, как на духу. У нее, наверное, ребенок будет... мой. — Зайцев замер, будто бы дышать перестал.

— Я не верил, — ответил Жванок после некоторой заминки. — Не верил. Думал, поклеп.

— Мужика, Шурку, жалко, — пробормотал Зайцев. — Земляной человек. Она ушла, он как свихнулся. Посрывал в доме полы, оранжерею сделал. Она цветы любит, говорит Шурка, людям объясняет. Узнает, что у меня столько тюльпанов, вернется...

Зайцев ненадолго смолк.

— Я ей снова безразличен, как тогда, когда жинка ко мне приехала.

— А она тебе?

— Нет. Она мне небезразлична. Она, понимаешь... Я уже давно на себя рукой махнул. Смотреть в зеркало годами не мог. Бреюсь и плююсь... Вымотаешься за день. Колода колодой. Я и махнул на себя рукой. А теперь тоскую по Грушке. Дитя моего носит, может, потому...