Исповедь монаха - Эллис Питерс

На щеках Хэлвина разыгрался румянец — ему это очень шло. С трудом сдерживаемое возбуждение стерло с его лица приметы тяжелой болезни, казалось, он даже помолодел на несколько лет. Хэлвин выпрямившись стоял на своих костылях и смотрел Кадфаэлю в глаза прямым твердым взглядом. Уговаривать его было бесполезно и Кадфаэль понял, что придется согласиться.

— Но ты, брат, — заговорил Хэлвин вновь, продолжая удерживать Кадфаэля за рукав, — ты не давал никакой клятвы и тебе вовсе не обязательно идти со мной. Ты уже выполнил свой долг, проводив меня до Гэльса. Возвращайся в монастырь и замолви за меня словечко перед аббатом Радульфусом.

— Сын мой, — возразил Кадфаэль, раздираемый состраданием и досадой, — я, так же как и ты, связан обязательствами, тебе следовало бы об этом помнить. Идти с тобой мне было предписано затем, чтобы позаботиться о тебе, если ты заболеешь в дороге. Ты в пути по своему собственному делу, а я по поручению аббата. Если я не могу убедить тебя вернуться, значит, я пойду с тобой.

— Но твои травы, твои снадобья, — напомнил Хэлвин, — если моя работа терпит, то твоя ждать не может. Как там управятся без тебя?

— Как смогут, так и управятся. На свете нет людей, без которых нельзя было бы обойтись. Иначе человек не был бы смертен. Перестань спорить и хватит разговоров. Ты решил, и я решил. Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Светлого времени осталось еще с час и раз уж ты не желаешь задерживаться в Гэльсе, давай-ка двигаться помаленьку. Нам еще надо подыскать пристанище на ночь.

На следующее утро Аделаис де Клари, следуя своей неизменной привычке, отправилась к обедне. Она всегда была аккуратна и последовательна не только в отправлении религиозных обрядов, но и в благотворительности, свято соблюдая семейные традиции де Клари. И если милосердию Аделаис порой не хватало теплоты и душевного участия, этот изъян с лихвой возмещался регулярностью пожертвований. В случае же непредвиденных обстоятельств, когда с ее стороны требовалась дополнительная помощь, священник мог быть уверен, что его просьба не останется безответной.

Как всякий раз после службы, священник провожал Аделаис де Клари до калитки. Она зябко куталась в плащ, пытаясь защититься от острого пронизывающего ветра.

— Вчера ко мне приходили два бенедиктинских монаха, — поведал он ей и уточнил: — Из Шрусбери.

— Вот как, — равнодушно отозвалась Аделаис. — И что же они хотели?

— Один из них был калека и передвигался на костылях, он сказал, что когда-то давно, еще до принятия обета, служил в твоем доме. Оказалось, он даже помнит отца Вулфнота. Я подумал, что они обязательно зайдут к тебе засвидетельствовать свое почтение. Я не ошибся?

Аделаис не ответила на его вопрос, а задумчиво глядя в пространство, словно мысли ее витали где-то далеко, рассеянно обронила:

— Помнится, у меня действительно работал письмоводителем некий юноша, ставший впоследствии монахом в Шрусбери. Он приходил по церковной надобности?

— В том-то и дело, что нет. Он сказал, что после своего чудесного исцеления, заглянув в глаза смерти, решил подготовиться к последнему часу и отдать все свои долги заранее. Когда мы встретились, они стояли возле усыпальницы отца твоего супруга. Им почему-то показалось, что одна благородная девица из рода де Клари была похоронена здесь восемнадцать лет назад. Тот, что на костылях, хотел провести ночь в молитвах на ее могиле.

— Какое странное заблуждение. Не сомневаюсь, ты его развеял, — с тем же вежливым безразличием откликнулась Аделаис.

— Да, разумеется, я сказал молодому монаху, что он ошибается. Конечно, меня здесь тогда не было, но со слов отца Вулфнота я знаю, что усыпальница не открывалась десятки лет. Еще я сказал ему, что семейный склеп де Клари находится в Элфорде.

— Для человека на костылях это было бы тяжелое, почти непосильное странствие, — словно размышляя вслух, промолвила Аделаис. — От всего сердца надеюсь, он не собирается пускаться в него.

— Увы, госпожа, боюсь, он полон решимости. Братья отказались от моего предложения переночевать у меня и тронулись в путь не медля ни минуты. Я видел, что, дойдя до главной дороги, они повернули на восток. Молодой монах сказал: «Несомненно, она в Элфорде. Я найду ее». Ты права, госпожа, путешествие ему предстоит многотрудное, но верю, он дойдет. Не слабая плоть, а необоримая сила духа поддержит и приведет его туда. — Пользуясь простотой и непринужденностью своих отношений с Аделаис, священник спросил ее напрямик: — Он найдет в Элфорде ту, кого ищет?

— Вполне, вполне возможно, — ответствовала она с полной безмятежностью. — Восемнадцать лет — длинный срок, разве я могу знать кого он имеет в виду? Да и семья была тогда намного больше: двоюродная, троюродная родня, некоторые из них по тем или иным причинам оказались лишены наследства. Всех и не упомнишь. Мой покойный супруг, разумеется, точно знал, кто кому кем приходится, ведь он был главой семьи. А в его отсутствие обо всем и обо всех приходилось заботиться мне.

Они остановились у церковной ограды. Священник поднял голову. Серые тяжелые облака низко висели над землей.

— Похоже, опять снег пойдет, — заметил он и вдруг, как нельзя более непоследовательно добавил: — Это же надо — восемнадцать лет… Должно статься, в свое время калека-монах питал к одной из этих молоденьких кузин весьма нежные чувства, а ее неожиданная смерть явилась для него гораздо большим ударом, чем он склонен теперь признавать.

— Все может быть, — сдержанно ответила Аделаис, накинула на голову капюшон, спасаясь от жгучих уколов редких снежинок, и сделала шаг к калитке. — прощай, святой отец.

— Я помолюсь за него, — сказал священник. Будем — надеяться, паломничество принесет долгожданное облегчение его душе.

— Непременно помолись, — не оборачиваясь отозвалась Аделаис. — А еще помолись за меня и за всех женщин из рода де Клари — да простятся нам в смертный час грехи наши.

Лежа на сеновале в сарае королевского лесничего Ченетского леса, Кадфаэль прислушивался к подозрительно ровному и размеренному дыханию Хэлвина. Это была их вторая ночь после Гэльса. Первую они провели в стоящем на отшибе домике батрака, который жил со своей женой невдалеке от деревушки Уэстон. Вчерашний день был длинным и трудным, поэтому монахи обрадовались. завидев на опушке дом лесничего, и рано улеглись спать. По настоянию Хэлвина они шли почти до самой темноты, пока он был еще в состоянии двигаться. Кадфаэль уже заметил, что благодатный животворный сон обычно легко приходит к Хэлвину, принося успокоение его наболевшему сердцу. Наутро он всегда просыпался бодрым и освеженным. Воистину неисповедимы пути господни в облегчении душевных мук бедных грешников.

Было еще совсем темно. Рассвет наступит не раньше чем через час. Из угла, где спал Хэлвин, не доносилось ни шороха, и Кадфаэль был этому рад, хотя и догадывался, что тот проснулся. Хэлвину пойдут на пользу даже несколько лишних минут отдыха.

— Кадфаэль, ты спишь? — шепотом спросил Хэлвин.

— Нет, — так же тихо отозвался Кадфаэль.

— Ты никогда ни о чем меня не расспрашивал. Ну, о том, что я сделал. И о ней тоже…

— В этом нет никакой надобности, — сказал Кадфаэль. — Захочешь — сам расскажешь.

— Понимаешь, до сих пор я не мог ни с кем говорить о ней. Да и теперь я могу говорить только с тобой, потому что ты знаешь. — Хэлвин произносил слова с трудом, запинаясь, как человек, проведший много лет в одиночестве и отвыкший от человеческой речи. После длительного молчания он продолжил: — Она не была красавицей, как ее мать. В дочери не горел ее неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего темного, загадочного — она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как цветок. И ничего не боялась — тогда не боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал — тогда не предавал. Ее предали только раз и от этого она умерла. — Хэлвин тяжело вздохнул и опять надолго замолчал. Потом спросил робко: — Кадфаэль, ты долго прожил в миру, любил ли ты когда-нибудь?

— Да, — ответил Кадфаэль, — любил.

— Тогда ты должен знать, что мы переживали в ту пору. Ведь мы — она и я — любили друг друга. В юности это так мучительно, — с болью в голосе вымолвил Хэлвин. — От любви не спрячешься, от нее не прикроешься никаким щитом. Видеть ее каждый день… знать, что она испытывает те же чувства…

Если Хэлвин все эти годы и гнал от себя мысли о Бертраде, неутомимо предаваясь трудам на ниве господней, загружая руки, ум и душу служением делу, которому он себя посвятил, мысли эти всегда таились в глубине его сердца. Как пламя, скрывавшееся под пеплом, они вырвались наружу при первом порыве ветра. Теперь, по крайней мере, он мог поделиться своим горем и облегчить исстрадавшуюся душу. От Кадфаэля он не ждал слов утешения, да и не нуждался в них. Ему достаточно было знать, что его слушают.