Реквием - Грэм Джойс

— Может быть, это все-таки реальная женщина? — предположила Шерон.

— Висящая на стене?

— А если это была просто игра света?

— Какая игра света? Она постоянно пытается заговорить со мной.

Том рассказал ей о голосе, звучащем у него в голове.

— Это происходит в тот момент, когда я засыпаю. Я слышу этот голос. Она, похоже, пытается рассказать мне что-то, а я не понимаю. Не знаю даже, о ком или о чем она рассказывает. Как будто она говорит на языке, который мне почти знаком, но не совсем. И стоит мне сосредоточиться на ее словах, как они исчезают, словно голос в приемнике, когда начались помехи и я не могу настроить его на определенную частоту. Прямо мистика какая-то. Как ты думаешь, может быть, это жара на меня так действует? Мне не по себе с тех пор, как я приехал сюда. Дрожу, потею. Это может быть реакцией на солнце?

— Солнечного удара у тебя нет, если ты об этом.

Шерон произнесла это таким тоном, словно точно знала, от чего он страдает. Но если и знала, то не поделилась с ним своим знанием.

На обычном месте в кухне Давида не было. С десяток кружек и чашек с недопитым чаем и остатками кофейной гущи сгрудились вокруг умывальника. Том постучал в дверь к Давиду, но ему никто не ответил. Он нажал на ручку, и дверь отворилась. Давид лежал в постели. Кто-то прибрался в комнате, навел порядок и чистоту. Седая голова старика покоилась на взбитых подушках, на столике у изголовья стояли склянки с лекарствами и пакет сока.

Давид дремал, но при появлении Тома открыл глаза, моргая, и стал шарить руками в поисках очков.

— Кто-то опять пытался вас отравить? — спросил Том, кое-как примостившись на краешке кровати.

— Вы не даете мне забыть о моей ошибке. — Давид вяло воздел руки. Голос у него был слабый, белки глаз пожелтели.

— К вам приходил доктор?

— Приходил. Увы, он мой старый друг.

— И что он сказал? Каков диагноз?

— Неутешителен. Я пресыщен жизнью, месье. В кухне много грязной посуды?

— Ерунда. Совсем не много.

— И почему это, скажите на милость, люди не могут вымыть за собой чашку?

Том не был уверен, ожидают ли от него улыбки, но на всякий случай улыбнулся:

— Я проверю на обратном пути, как там обстоят дела.

— Шутите, да? Что привело вас ко мне на этот раз?

— Я хотел спросить вас кое о чем. Но мне кажется, лучше вас не беспокоить.

— Спрашивайте.

Том вытащил из кармана листок бумаги и развернул его. Давид потратил целую вечность на то, чтобы нацепить дужки очков сначала на одно ухо, потом на другое и наконец тщательно пристроить их на переносице. Хотя в записке было всего три слова, он долго и внимательно читал их, словно получил письмо из дома. Затем он сложил листок, снял очки и протянул листок Тому.

— Ну, так что это? Что там написано?

— Это латынь. Текст переводится: «Из глубины». Или, может быть, точнее: «Из глубины взываю».

— Из глубины? Что это значит?

— Что это значит? Это другой вопрос. Вы спросили меня, что там написано, и я сказал вам. А что это значит — это совсем другое дело.

Давид закрыл глаза и опять погрузился в дремоту. Вид у него был вполне умиротворенный. Непохоже было, чтобы кто-то отравил его. Просто старость брала свое, сковав его своим холодным дыханием. Грудь старика едва заметно приподнималась и опускалась под одеялом.

Том решил оставить его в покое. Он встал, но не успел открыть дверь, как Давид окликнул его:

— Том, могу я в свою очередь попросить вас о небольшом одолжении?

— Ну конечно.

— Подойдите, пожалуйста, к гардеробу. Там висит пиджак, который давно следовало перешить. Я собираюсь надеть его, когда поправлюсь. Я решил выйти в город — впервые за много лет.

— Да ну? Отличная идея, Давид. Вот этот пиджак?

— Нет, твидовый, «Харрис», висит у дальней стенки. Да, вот этот. Я купил его в Англии бог знает сколько лет назад. Отличная вещь. Я буду носить пиджак из твида, но для этого надо отдать пиджак портному, чтобы он перешил его.

Он настоятельно просил Тома отнести пиджак к его другу, который занимается портняжным делом и перешьет пиджак за умеренную плату. Он заставил Тома записать имя и адрес портного, жившего неподалеку. Портной знает его мерки, заверил Давид.

Пиджак был почти не ношенный. На нем сохранилась этикетка лондонского магазина на Сэвил-роу. Он издавал запах, который Том назвал бы затхлым; значительную лепту внес в него и нафталин. Том перекинул пиджак через руку и хотел спросить, когда ему принести пиджак от портного, но Давид уже уснул.

В холле Том вызвал звонком портье:

— Хозяину гостиницы нужно сообщить о старике I седьмом номере.

У юноши был озадаченный вид.

— Я вас не понял.

— Он очень слаб.

— Я в курсе. Но у него уже был доктор. Что еще мы можем сделать?

— Я не знаю, — сказал Том. — Но мне кажется, что он долго не проживет. За ним нужен уход.

— Ложиться в больницу он отказывается.

— Но, по крайней мере, поставьте в известность владельца гостиницы.

— Вы что, не знаете? Он и есть владелец.

— Что-что?! Эта гостиница принадлежит Давиду Фельдбергу?

— Ну да.

Том в изумлении вытаращил глаза:

— Но он же всегда жалуется на то, что здесь паршивый кофе!

— Да.

Из гостиницы Том направился прямо в ателье портного. Он мог бы заметить еще по пути, что все магазины и прочие заведения закрыты. Он совсем забыл, что в городе был шаббат, и, пожав плечами у запертой мастерской, повернул в сторону автобусной остановки, по-прежнему держа пиджак на согнутой руке. Затем остановился, сообразив, что автобусы по субботам тоже не ходят. Доехать до дома Шерон он мог только на арабском такси, «шеруте».

17

Вернувшись в квартиру Шерон, Том отпер дверь, прошел прямо в гостиную и сквозь приоткрытую дверь в спальню увидел Шерон в постели с молодым арабом. Парень лежал на спине, Шерон сидела на нем верхом, оба были в чем мать родила. Том застыл на месте с пиджаком Давида Фельдберга, перекинутым через руку, тупо глядя на них и словно не понимая, чем это они занимаются.

Они не слышали, как он вошел. Но вот араб поднял голову и, заметив Тома, растерянно улыбнулся. Том попятился из гостиной, захлопнул дверь и закрыл глаза. Щеки его горели. Шерон будет в ярости.

Спустя несколько минут дверь открылась и вышел молодой человек, а вслед за ним и Шерон в легком халатике. Она открыла арабу входную дверь, и тот удалился, кивнув Тому на прощание.

— Прошу прощения, — пробормотал Том.

— Не за что.

— Нет, правда, я…

— Да брось, ерунда. Хочешь кофе? — Она почесала в затылке. — Я приму душ.

Шерон отправилась в ванную, а Том подошел к дверям ее спальни. Постель была наспех застелена. В воздухе ощущался запах горячих потных тел. Том отошел от дверей спальни и повесил пиджак Давида на спинку стула.

Шерон выплыла из ванной в халате и с белым полотенцем, обмотанным вокруг головы. Кожа ее после душа была розовой с желтоватым отливом. Взяв пиджак со стула, она провела рукой по его шелковой подкладке. За спиной Тома она сняла халат и, надев вместо него пиджак, плюхнулась на диван.

— Хороший шелк. Очень приятный на ощупь. — Она запахнула полу пиджака, чтобы прикрыть пупок в виде частичной уступки правилам приличия. — Тебя это не шокировало?

— Да нет, нисколько.

— Врешь.

— Ну, это было, конечно, неожиданно.

— Мой приятель тоже так подумал. А вообще-то, он мне больше не приятель. Это была, так сказать, прощальная встреча.

— По его лицу было не похоже на прощальную встречу.

— Он просто еще не знает об этом.

Шерон развалилась на диване, скрестив ноги, от которых после горячего душа исходил легкий пар. Пиджак все-таки не совсем скрывал признаки ее пола.

— Ты чего так, Шерон?

— Как?

— Ну, сидишь здесь в таком виде.

— Тебя это смущает? Извини. Ты просто не ассоциируешься у меня с сексом.

Пока она одевалась, Том вспомнил, как однажды в колледже они завалились в постель. Оба были пьяны. Оба мучились от несчастной любви и бросились в объятья друг друга в поисках утешения. Два дня они притворялись, что нашли наконец «настоящую любовь», но на третий признались друг другу, что ошиблись. Они вернулись к чисто дружеским отношениям, которым этот эпизод вроде бы не повредил, и впоследствии никогда не упоминали о своей минутной страсти.

Шерон появилась в гостиной уже полностью одетая, но все еще благоухающая после душа. Она села на диван рядом с Томом и взяла его за руку:

— Ты, наверное, с ума сходишь без нее. Я даже не хочу об этом говорить. Но она была также и моим другом, Том. Она была мне другом.

— Хуже всего, когда просыпаешься. Каждое утро, проснувшись, вспоминаю, что с ней случилось. Каждое утро.

— Я понимаю, как это тяжело, Том. Но прошел уже год. Нужно жить дальше. И я не уверена, что ты поступил разумно, бросив работу. Это все же как-то организовывало твою жизнь.