Грозное лето - Михаил Соколов

…И застрял Александр в Персиановке: получил батарею на все время полевых учений, был зачислен в штат войсковой артиллерии и только тогда понял, что наказный ловко перехитрил его и отрезал все пути в Варшаву. Но не сожалел об этом: в Варшаве, быть может, было бы и не плохо, а в родных краях служить куда легче и домовитей. Захотел провести воскресенье в Новочеркасске, пожалуйста, пятнадцать верст — и ты уже в кругу близких. Нет настроения томиться в ожидании поезда или скакать на коне — можешь провести вечор на одной из персиановских дач, что расселились на взгорье вдоль Грушевки-речки, окруженные пирамидальными тополями, как стражами, и населенные чинами военными и гражданскими самыми знатными.

Александр так и делал: одно воскресенье проводил у кого-нибудь на даче, другое — в Новочеркасске, в шумном обществе Верочки и ее подруг, замужних и засидевшихся в девичестве, а то и вовсе не желавших связывать себя семейными узами. А так как Алексей всегда был в разъездах, душой женского общества поневоле становился он, Александр Орлов, немного музицировавший, немного певший романсы, но зато танцевавший выше всяких похвал.

И попался на глаза Покотило среди бела дня: шел с Верочкой по Платовскому проспекту, разговаривал о том о сем и еле успевал козырять встречным военным.

На проспекте, как всегда, было людно, туда-сюда не спеша и важно катились фаэтоны, одни прохожие торопились к собору, другие — в обратную сторону, к Платову, некоторые стояли на бульваре, на тротуарах и тихо разговаривали.

Александр шел с Верочкой по кирпичному тротуару и услышал:

— Поручик Орлов, вы почему прохлаждаетесь? Все офицеры с ног сбились в хлопотах, а вы, изволите видеть, разгуливаете по проспектам.

Александр увидел прежде отменных донских рысаков, затем фаэтон, остановившийся против него, и в нем — громоздкого Покотило и, вытянувшись, козырнул и ответил:

— Виноват, ваше высокопревосходительство, я жду, когда вы соблаговолите оказать мне честь…

— Какую еще честь я должен оказывать офицеру, коль он прохлаждается бог знает где от моего кабинета? Садитесь и докладывайте, — приказал наказный, а Верочке бросил: — Пардон, мадам, служба.

Александр немного растерялся: с наказным не ездила ни одна душа, кроме жены или дочери. Но и то хорошо, что сейчас их не было. Он простился с Верочкой, легко прыгнул на подножку фаэтона, так как лошади уже пошли мелкой рысью, и тем вызвал восхищение Покотило:

— А вы еще и верткий, оказывается. Люблю. Сам был некогда ловок, а ныне — годы не те… Ну-с, докладывайте, пока я свободен, чем вы здесь занимались в служебное время и чью блондинку успели очаровать?

— Это — супруга моего брата, землемера, — ответил Орлов.

— Прелестное создание… А каково самочувствие родителя? Печень досаждает?

— Досаждает, и весьма. На воды бы надо, но не хочет.

— Да. Мне бы тоже не лишне было бы попить водички, но времени, времени нет, к приезду августейшего гостя надлежит приготовиться подобающим образом. Вот здесь болит, — указал он на правую сторону живота, выделявшегося из-под ремня, перехватившего мундир, двумя полушариями. — В середине мая нас соблаговолит навестить великий князь Николай Николаевич, до вод ли тут? Да, хорошо, что я встретил вас, мой дружок: вы назначаетесь офицером моего штаба для встречи и охраны августейшего гостя. Не знаю только, куда лучше прикомандировать вас, в Мелиховскую, начальный пункт путешествия августейшего гостя нашего, или в Аксай, конечный? Пожалуй, в Аксай, откуда великий князь отбудет в Петербург. После и вы отбудете, о сем я условился с начальником академии. Ох, у меня не хватит офицеров, чтобы все обставить, как и положено. Манычская, Мелиховская, Багаевская, Раздорская, Аксай… Полк потребуется, не менее, — печалился он, качая головой, и, сняв фуражку, достал большой клетчатый платок и утер им мокрый от пота лоб.

Так Александр оказался в Аксае в роли далеко не артиллерийской. И не мог понять: в каждой из станиц, кои наказный намеревался показать великому князю, есть свое начальство, есть люди, понимающие толк в делах хозяйственных и всяких, — для чего же посылать туда еще и офицеров всех родов войск?

Однако Александр принялся за дело с энергией и даже с увлечением: облеченный, как и другие офицеры, полномочиями наказного, он требовал от аксайского начальства, чтобы оно живее поворачивалось, быстрее привело в должный вид станичные курени, посыпало желтым ракушечником улицы, будто знатный гость намеревался распивать чай с каймаком в каждой хате; поторапливал речное начальство, чтобы оно быстрее подновляло пристань-дебаркадер, покрасило здание берлинской лазурью и надраило его до блеска; приказал так убрать берег Дона, чтобы нигде и духу рыбьего не было, а не только самой рыбы, которую в это вешнее время навалом везли с верховьев — в Ростов на баржах и каюках или перегружали на лодки для доставки в Новочеркасск и делали из нее на берегу целые пирамиды — красивые, как серебряные, но источавшие такой аромат, что и в вагонах проходивших мимо поездов нечем становилось дышать. Александр и сам пропитался этими запахами так, что его можно было принять за переодетого в офицерскую форму прасола, — Дон уже разлился и рыба пошла валом. Но он не обращал на это внимания и делал то, что было приказано, и даже домой, в Новочеркасск, приезжал не каждый день, а спал в кабинете станичного атамана, приведенном в такой порядок, что в нем можно было делать званые приемы.

И когда он приехал доложить наказному, что все в Аксае готово к приему высокого гостя, — и тут узнал: наказный выехал на станцию Матвеев Курган для встречи великого князя.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Новочеркасск тогда ликовал. Новочеркасск содрогался от колокольного звона войскового кафедрального собора и всякой колокольной мелкоты церквей и церквушек и благоухал от кипени цветущих груш и яблонь, припозднившихся жердел, выглядывавших со дворов бело-розовыми нежнейшими купами.

И сам Новочеркасск выглядел ослепительно нарядным и помолодевшим, как святочная картина: выкрашенный до последней ставни и начищенный до последней медной ручки парадных особняков, вымев прочь-долой все до последней пылинки с бульваров, и аллей, и подворотен и засыпав все золотистым песком едва не по щиколотку, он две недели наполнял подвалы самыми дорогими заграничными винами и шустовскими коньяками с золотыми колоколами, украшал витрины магазинов изысканными моделями одежды и полным гастрономическим набором снеди и кондитерских яств и сам приоделся в новые одежды по последним парижским моделям, а дамы — в такие умопомрачительные шляпы всех цветов и перьев, что аисты с удовольствием бы устроили на них гнезда персон на двадцать каждое.

Так столица Области войска Донского встречала августейшего гостя — дядю царя, великого князя Николая Николаевича младшего, соблаговолившего посетить тихий Дон через десять лет после того, как его венценосный племянник, доехав на своих трех синих экспрессах до станции Персиановской, где проходил лагерный сбор казачьих полков, предназначенных для отправления на войну с Японией, принял парад, вручил полкам иконки божьей матери и укатил в Петербург, не соблаговолив проехать еще пятнадцать верст, чтоб осчастливить отцов града Платова, рассерженный тем, что какая-то женщина бросилась ему под ноги и крикнула:

— Царь, прекрати войну!

И скажи на милость: крикнула ведь в захолустной Персиановке, а голос ее услышали все смутьяны и забастовщики и понесли над матушкой-Россией: «Долой войну!» Да еще прибавили: «Долой самодержавие!» С ума можно сойти! И говорят, царь именно сошел и уволил с должности наказного генерала Максимовича, думал наказный атаман войска Донского Покотило.

Теперь, бог дал, войны нет и кидаться в ноги еще и дяде царя — совсем ни к чему, и забастовщики угомонились, кажется, так что у него, генерала Покотило, нет никаких оснований беспокоиться о чем-либо, кроме того, чтобы не подвели казаки-бородачи, коим велено было встречать августейшего гостя хлебом-солью на каждой пристани Дона во время плавания великого князя.

Дон Иваныч лишь беспокоил генерала Покотило: больно шибко разгулялся, раскуражился, как старый рубака после турецкой кампании, не устроил бы какую пакость, избави бог.

Дон Иваныч действительно разгулялся, как ухарь-купец на ярмарке, вышел из берегов и уже затопил все левады и прибрежные станицы и, кажется, вот-вот собирался выплеснуться прямехонько на чугунку, на станцию Новочеркасск, и — прощай, дорогой гость: по утопленной дороге не очень разгонишься, а свалиться под откос с размытого полотна — дело не хитрое. И ни один машинист не поведет экспресс по воде.

Но Дон Иваныч тоже понимал: едет знатный гость, люди готовились, шили-пекли целых две недели и, быть может, гость завернет куда-нибудь на пироги и ковшик медовой, — к чему портить наказному настроение, а то и карьеру? Генерал Максимович вон, наказный в то грустное персиановское время, тотчас же после отъезда царя вынужден был и сам уехать. На войну. А пост наказного занял князь Одоевский-Маслов, «Великодушный», как его прозвали городские краснобаи — за то, что он не мешал им ниспровергать Карфаген.