В темноте - Даниэль Пайснер

Спустя несколько часов мы услышали, что немцы начали обыскивать наше здание. Потом оказалось, что приходил всего один немец, но нам казалось, что нагрянула целая армия. Мы слышали, как он грохотал своими сапогами, как разговаривал сам с собой хриплым низким голосом. Дольше всего он копался и передвигал вещи как раз в подвале. Мы стояли, не шевелясь и не издавая ни звука. Мой брат был еще совсем мал, но отец уже столько раз прятал нас, что и он научился вести себя идеально тихо и спокойно. Я просто крепко сжимала его ладошку, и он молчал…

Наконец мы услышали, как немец громко воскликнул:

– Сырая стена! Сырая стена! Nass Wand! Nass Wand!

Кто-то донес, что мы прячемся в подвале, и немец увидел, что фальшивая перегородка отличается по цвету от остальных стен. Он ощупал стенку и, найдя место, где еще не высохла краска, начал колотить по панели, закрывавшей выход из убежища. Я четко помню этот грохот, повергший нас в полный ужас. Наконец заплакал Павел. Кажется, что издала вопль и я. Мама даже не попыталась утихомирить нас, потому что поняла, что мы попались.

Когда немец проломил стену, на его лице была скорее не ярость, а изумление мастерством, с которым отец изготовил для нас это убежище. Он даже отступил от стены, чтобы полюбоваться творением рук моего папы. Немец не нашел бы нас, если б не сырая краска! Я даже подумала, что он похвалит нас за то, что мы так ловко его провели!.. Но тут он вытащил нас из ниши и начал лупить плеткой – меня, и брата, и маму… Она не уронила ни слезинки, и я помню, с какой гордостью за нее заметила это.

И вдруг домой вернулся отец – наверно, кто-то сбегал к нему и рассказал, что происходит.

– Это моя семья, – бросился он у немцу. – Пожалуйста, отпустите их.

Умолять о пощаде было совсем не в его характере, но ради нас он был готов на все.

Немца одолевало любопытство.

– Зачем ты их спрятал? – спросил он.

– Чтобы спасти. От вашей «акции». Вы же забираете наших детей!..

Отец упал на колени и снова начал просить… Эти мольбы вывели немца из себя, и он ударил отца прикладом по голове.

Он был совсем мальчишка. Он бил нас, потому что так было положено, потому что ему так приказали, но было видно, что делать этого ему совсем не хочется. Да, мне было больно, но, как сказал позднее мой папа, нас могли избить в сто раз сильнее.

На помощь пришла мама. У нее с собой была сумочка с продуктами: сардины, хлеб, немного печенья. Мама не знала, сколько нам придется просидеть взаперти, и поэтому хорошо подготовилась. Она, наверно, почувствовала, что молодому человеку не очень-то по душе его роль. Она отдала ему сумку.

– Вот. Возьмите это, – сказала она, сняла с руки золотые часы и вручила ему.

Немец осмотрел часы, будто это был дар небес, и через мгновение-другое сказал:

– Я дам вам шанс. Одни часы – один ребенок.

Бедная моя мама, она пришла в ужас. Кто осмелится требовать от матери выбирать, какое дитя ей роднее! Но такие решения, несомненно, каждую минуту приходилось принимать еврейским матерям по всей Польше…

– У меня два ребенка, – сказала она. – Я не могу оставить одного, а другого отправить на смерть.

Отец не выдержал – он протянул немцу нашу фотографию с криком:

– Видите, они оба мои дети! Они – оба – мои – дети!

Из раны на его голове ручьем лилась кровь, но он молил немца о пощаде и просил отпустить нас. Он всю жизнь верил, что любую проблему можно решить в цивилизованной манере, т. е. приведя оппоненту разумные аргументы. Он предложил солдату вместо жены и детей забрать его – он был готов умереть за нас.

Солдатик несколько мгновений обдумывал этот вариант, но потом махнул рукой и сказал:

– Bleiben Sie! Оставайтесь!

Так мы получили еще одну передышку. Моя мама была так рада, что пригласила немца подняться к нам чего-нибудь перекусить. Тогда мне это было непонятно, но теперь я знаю, что она хотела отплатить ему за доброту. Она просто увидела, что он тоже человек. А еще она знала, что если сейчас уйдет он, то искать нас придут другие. Она понимала, что мы будем в безопасности, покуда этот молодой немец будет оставаться у нас в квартире.

Мы жили на первом этаже, прямо над подвалом. У мамы от счастья и облегчения буквально кружилась голова. Она поинтересовалась у немца, чего он хочет, и он попросил яичницу с луком. Ein Mit Zwiebel. Даже сегодня, чувствуя запах жареных яиц и лука, я вспоминаю ту страшную ночь и вспоминаю, в каком напряжении мы сидели на кухне нашей квартирки. Вспоминаю немецкого солдата, избившего нас плеткой и приказавшего матери выбрать, чью жизнь спасти, мою или Павла. Вспоминаю, как родителям удалось заглянуть под жестокую маску этого парня, найти там доброту и превратить его из врага в защитника.

Мама пошла жарить яичницу с луком, а мы все, конечно, последовали за ней. Она сделала ему огромную порцию (яиц шесть), а потом мы сидели и смотрели, как он ест. Пока он ел, мы выглядывали из окна во дворик и видели, как он наполняется людьми. Это были в основном перепуганные до безумия евреи. Наших друзей и соседей выгнали из квартир на улицу и усадили рядами в сточной канаве. Некоторых уже расстреляли, но остальные просто стояли и ждали своей участи или в панике искали своих родных. Ни одного ребенка не было видно. Детей уже увезли… Остались убитые горем родители, бабушки и дедушки, которых и самих вот-вот начнут вывозить из города.

Находящейся на данный момент в безопасности и наблюдающей за всем этим из кухонного окна маме каким-то чудом удалось углядеть в толпе кузину. Она вытащила из своих вещей еще одни красивые наручные часы и протянула их немцу.

– Теперь я даю вам шанс, – сказала она. – Одни часы – один член моей семьи.

Она идеально говорила по-немецки, и смогла убедить солдата. Она показала на свою сестру и сказала:

– Вон та женщина – моя двоюродная сестра. Сходите туда и приведите ее обратно в квартиру. Пожалуйста.

Сытно поужинавший и получивший за хлопоты еще одни часы немец спустился во двор и выкрикнул имя маминой сестры, но та была настолько перепугана, что побоялась откликнуться. Она подумала, что этот человек почему-то хочет отправить ее на смерть одной из первых. Она не знала, что он пытается ее спасти. Она не предполагала, что его послала за ней ее двоюродная сестра. Она не знала, что, услышав свое имя, ей нужно просто встать на ноги, и тогда ее отведут в безопасное место…

Мы смотрели из окна, не имея возможности помочь ей – хоть жестом дать ей понять, что за этим солдатом можно пойти, что все это подстроено, и через какое-то время немец просто махнул рукой. Скоро пришли грузовики, мамину кузину загрузили в кузов, и больше мы ее никогда уже не увидели… Но наш немец вернулся к нам. Он немного посидел с нами – он охранял нас, он разговаривал с отцом о том, как ему удавалось построить для нас то или иное убежище.

Вскоре после того, как несколько тысяч наших друзей и соседей – мертвых и еще живых – увезли прочь, мы услышали прямо под окном приглушенные рыдания. После «акций» всегда наступал момент, когда те, кому удалось спрятаться и избежать участи остальных, набирались храбрости выйти. Но теперь, после того как из гетто вывезли практически всех детей, я вдруг услышала эти горестные звуки буквально со всех сторон, из двора, из-за стен квартиры, с чердака и с крыши. Я выглянула в окно и увидела онемевших от горя людей с пепельно-бледными лицами. Это и есть, поняла я теперь, истинное лицо бесконечной скорби. Но после этого произошло еще кое-что. Я уже отошла от окна, когда вдруг с улицы донесся громкий хлопок. По звуку было похоже на мешок картошки, упавший на мостовую. Следом за этим хлопком послышался еще один, еще один мешок картошки. Я бросилась к окошку, чтобы посмотреть, что там творится, но меня остановила мама. Она не хотела, чтобы я увидела, как разбиваются насмерть, прыгая с крыши нашего здания, матери, лишившиеся детей.

Наш немец оставался с нами до поздней ночи – пока не закончилась «акция» и не уехали остальные солдаты. Несколько дней или недель все было тихо. Несколько дней или недель мы чувствовали себя в безопасности. Но после этого каждые несколько недель нас поджидали новые испытания.

Так или иначе, но поведение моего отца во время большого парада хорошо запомнилось Йозефу Гжимеку, и оберштурмфюрер СС явно взял его на заметку. И, начиная с того момента, комендант гетто с моим отцом начали своеобразную игру, в ходе которой Гжимек старался поставить моего папу в безвыходное положение, а отец был постоянно начеку и изо всех сил пытался перехитрить своего соперника. Конечно, было ненормально, что немец, занимающий такой высокий пост, вдруг обратил внимание на рядового еврея, но папа воспринимал эту ситуацию как противостояние равных по силе противников. Они, словно шахматисты, делали ходы по очереди. Понятно, что Гжимек находился в более выгодном положении, потому что за его спиной стояла вся мощь немецкой армии, гестапо и СС.