Спендиаров - Мария Спендиарова

«Мечты мои осуществились, — пишет Спендиаров в своей автобиографии. — В большом волнении в апреле 1896 года я предстал перед Николаем Андреевичем с кипой моих работ…»

Композитор ввел его в гостиную, где имел обыкновение заниматься с учениками. Там пахло лавром от недавно поднесенных венков и сиренью — любимыми цветами Николая Андреевича. Над роялем, возле которого они уселись, висели портреты Глинки, Гайдна, Бетховена…

Обросшее седеющей бородой лицо Римского-Корсакова с бледными скулами и еле различимыми сквозь стекла очков глазами казалось суровым и недоступным. Терпеливо выслушав порывистые речи молодого Спендиарова, он предложил ему оставить свои работы для просмотра.

В последующие дни Саша пережил все муки ожидания. Как было условлено с композитором, он пришел за ответом 10 мая. Николая Андреевича не оказалось дома. Спендиарову передали визитную карточку, исписанную мелким неразборчивым почерком: «Николай Андреевич Римский-Корсаков, — прочел он на карточке, — просмотрев сочинения г-на Спендиарова, пришел к заключению, что у него есть несомненные способности и стремление к правильности и что заниматься ему следует непременно. Конечные результаты предсказывать всегда опасно, но все данные для серьезных занятий композицией есть. Он очень извиняется, что не может быть дома, так как должен был уехать для осмотра дачи».

Тут же в передней со Спендиаровым произошла метаморфоза. Всегда крайне скромный, не терпящий похвал, он вдруг почувствовал неудержимое желание говорить о себе, о полученном им праве всецело отдаться творчеству.

Он побежал к Налбандяну, к родственникам.

«Николай Андреевич признал у меня наличие всех данных для посвящения себя самым серьезным занятиям композицией, — записал он впоследствии в автобиографии, — и выразил согласие стать моим учителем. Великую радость и несказанное удовлетворение испытал я и только с тех пор уверовал в свои силы…»

Саша задержался в столице до середины июня. Часами бродил он с Налбандяном по набережной, возбужденно говоря о музыке. «Они заходили и к нам с Женей, — рассказывал Брунс. — Мы жили то время на Невском, недалеко от Гостиного двора. Помню, белые ночи были… Они играли «Чаконну» Баха и скрипичный концерт Мендельсона. Окно нашей гостиной выходило в таинственно освещенный сад. Не зажигая лампы, они музицировали до утра…»

У Мазировых и Меликенцовых

Леня был счастлив. Готовый для брата на любое испытание, он принял и его жертву легко и беззаботно. «Мы с Сашей очень любим друг друга, — не раз говорил он Варваре Леонидовне, — поэтому моя семья будет его семьей. Саша уже давно решил никогда не жениться и даже отказаться от наследства в пользу моих детей».

Но от внимания Варвары Леонидовны не ускользнуло, что Саше было нелегко. «Как-то, возвращаясь с прогулки, мы встретили на улице Александра Афанасьевича, — рассказывала она впоследствии дочери. — Он шел грустный и подавленный, а поравнявшись с нами, не успел изменить выражения лица».

Мазировы жили в доме на Кузнечной, со швейцаром в вестибюле и чучелом медведя, державшим в лапах блюдо для визитных карточек. В те памятные дни перед Вариной свадьбой у них постоянно собирались гости. Приходили братья Спендиаровы, их сестры с мужьями и родственники Мазировых Меликенцовы, проживавшие в том же доме и на той же площадке.

По своей всегдашней привычке Саша проводил вечера за роялем. Он отрывался от рояля лишь для того, чтобы обсудить с Леонидом Егоровичем Мазировым известия о резне армян в Турции, вспыхнувшей в 1896 году с особенной силой.

Постепенно в большую гостиную стекалась вся молодежь. «Мы пели «Зейтунский марш» и другие армянские песни, — рассказывала дочь Меликенцовых Варя, в то время девочка девяти лет. — Леонид Афанасьевич исполнял вещи Александра Афанасьевича. С каким чувством он пел «Такая ж ночь» и «Не знаю отчего»! Вообще Леня был прелестный молодой человек. А как детей любил! Помню, возясь — с нами, он защищал рукой правое ухо, всегда побаливавшее у него после перенесенного воспаления».

Иногда молодежь перекочевывала в соседнюю квартиру, к Александру Герасимовичу Меликенцову — старому любителю пения. Он принимал участие в музыкальных вечерах у Д.В. Стасова и Л.И. Шестаковой и пел в русских операх, исполняемых под рояль на «утрах» у Молас. Пропитанный, так же как и сын его Жорж, духом музыкального Петербурга, он горячо одобрял тяготение нового ученика Римского-Корсакова к русской школе.

Свадьба Леонида Афанасьевича и Варвары Леонидовны состоялась 1 сентября.

«После венца, — вспоминала Варвара Леонидовна, — принимая поздравления Александра Афанасьевича, я увидела отчаяние в его глазах. Весь вечер он держался отдельно и был печален. Но особенно остро я почувствовала его трагедию на вокзале, когда вместе с другими родственниками и знакомыми он провожал нас в свадебное путешествие».

Среди петербургских музыкантов

Той же осенью молодые уехали в Вену, где Леня должен был защищать диссертацию[27].

Сашины занятия теорией композиции начались в сентябре. Обычно он занимался у Римского-Корсакова по вторникам, а в остальные дни трудился над выполнением его заданий.

«Николай Андреевич не любил вести учеников на помочах, — рассказывал А.В. Оссовский, поступивший в класс Римского-Корсакова за год до переезда Спендиарова в Петербург. — «Вот вы музыкант, — говорил он, — слух у вас хороший, извольте-ка разбираться сами».

Александр Афанасьевич был трудолюбив. От природы педантичный и добросовестный, он предъявлял к себе высокие требования и в короткое время достиг значительных результатов».

Однажды Николай Андреевич сообщил Спендиарову, что им интересуется ученик консерватории Оссовский. «Александр Вячеславович!» — воскликнул Спендиаров. В тот же день он был у своего приятеля.

«Когда Александр Афанасьевич пришел ко мне, — рассказывал впоследствии Оссовский, — я передал ему разговор, состоявшийся на одной из «корсаковких сред»:

— У меня есть талантливый частный ученик, — сказал мне Николай Андреевич, — я им очень доволен…

— Как фамилия? — заинтересовался я.

— Спендиаров.

— Александр?

У нас установились с Александром Афанасьевичем прежние дружеские отношения. Спендиаров всегда приносил мне свои новые пьесы и заданные Николаем Андреевичем теоретические работы.

Быстро пройдя полифонию, он добрался до форм. Однажды он принес мне заданную ему Николаем Андреевичем для анализа «Патетическую сонату» Бетховена. Как вошел, все повторял: «Какая прелесть «Патетическая соната»!» — «А разве ты прежде не знал ее?» — «Знал, но не анализировал!»