Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сыграла свою роль и болезнь жены, постигнутой «мозговым ударом», которую Розанов воспринял как Божью кару за его христоборчество, и — не исключено, учитывая его архетипический антисемитизм, — декларативное юдофильство.
Сам Розанов, в свойственной ему манере делать упор на значимости своих писаний, утверждал:
Может быть, это аберрация, но мне даже казалось и кажется, что со времени <…> статьи <«Место христианства в истории» (1889)> вопрос «о семитизме» и встал по всей своей значительности, не допускающий долее говорить «о жиде» и даже «об евреях», а о еврее — Судьбе, еврее — Роке, еврее — Персте Божием и Плане Истории. Вопрос с рынка перебросился в алтарь. Конечно — это иллюзия, но каждый понимает хорошо только свою душу: в моей душе прошел трепет о евреях — и мне (иллюзия) казалось, что и весь мир затрепетал со мною, и думает не о «зависимости от Нила, от Волги, от Тибра» истории, не о «борьбе класса эвпатридов с классом геоморов» в Аттике, а о том, как и куда Бог ведет человечество. <…>. [РОЗАНОВ — СС. Т.13. С. 49].
В свое «юдофильское десятилетие» Розанов, который по утверждению Эриха Голлербаха «питал органическое пристрастие к евреям» [ГОЛЛЕРБАХ. С. 87], стремится обрасти еврейскими знакомствами. В его дружеском кругу общения мы находим таких русско-еврейских знаменитостей Серебряного века как Михаил Гершензон, Борис Столпнер[387], Лев Шестов, Осип Дымов, Аркадий Руманов, Самуил Гарт и др. Можно согласиться с мнением Зинаиды Гиппиус и Голлербаха, что в этот период, для розановского круга общения было:
Несомненно одно: «антисемитизм» Розанова и антисемитизм «Нового Времени» явления разного порядка [ГОЛЛЕРБАХ. С. 88].
Особенную сердечную симпатию Розанов выказывал в отношении Михаила Осиповича Гершензона, одного из самых ярких представителей русской интеллектуальной элиты Серебряного века. В 1909–1913 годах они состояли в весьма оживленной и, несомненно, доверительной переписке. Гершензон:
признанный знаток русского умственного движения XIX века, блестящий мастер слова (язык его Розанов называет помещичьим), <…> психологически и социально осознавая себя евреем, в философском плане был начисто лишен «родового мышления». Напротив, все его творчество — это своеобразная апология личностей, культ индивидуального устроения души. Национальное всегда воспринималось Гершензоном сквозь призму общечеловеческого. Даже собственная «еврейская психика», о которой он пишет в письме Горнфельду [388], это отнюдь не националистические «комплексы», а индивидуальные особенности его духа, особые очертания его творческой личности. Гершензон полагал, что «национальность в человеке — имманентная, стихийная, Божья сила; поэтому мы можем спокойно забыть о ней: она сама за себя постоит»[389]. «В нашей душе, — писал он, — борются две воли — личная и родовая: будь же личностью». В этом смысле иудаизм Гершензона (равнодушного к конфессиональным вопросам) был также актом личного выбора: отказ от религии отцов только во имя карьеры или социального благополучия расценивался им как бесчестный и постыдный. В подобном взгляде отразилась, если угодно, гордость Гершензона — но гордость индивидуальная, а не родовая.
Однако гордый и благородный Гершензон вызывал у Розанова уже знакомое нам амбивалентное чувство. Мотив эротического соперничества своеобразно преломляется в мотив творческого соперничества с евреем-писателем. Заметка, написанная Розановым в качестве преамбулы к письмам Гершензона <см. ниже>, свидетельствует как раз об этом: здесь облик Гершензона теряет свои реальные черты. Розанов творит свой «миф о Гершензоне», страшном своей талантливостью («слишком великолепен»), ученостью (к «стыду русских», он «лучший историк русской литературы»), мастерством «делать» книги («У него „все на месте“»[390]). Сублимация комплекса неполноценности выражается в «страхе» вытеснения Гершензоном некоей русской субстанции («он такой русский»), с которой Розанов идентифицировал свое «я». Наиболее яркое воплощение этого мотива — письмо Розанова от середины января 1912 года, где предпринята попытка реконструировать «агрессивное» подсознание Гершензона («Да. Я еврей…»). Образ Гершензона как сильного соперника утверждается и развивается в письмах Розанова параллельно с образом грозной соперницы — еврейской нации, «вытесняющей» «слабых» русских из правительства, общественности, литературы и — даже! — из «союза русского народа» (см. письмо от середины августа 1909 года) [ПРОСКУРИНА].
В розановском архиве (ОР ГБЛ, ф. 249, кн. 4197, ед. хр. 1, л. 1) имеется Записка, являющаяся своеобразной преамбулой ко всем собранным Розановым письмам Гершензона, которые он, по всей видимости, планировал опубликовать. Написана она после 1913 г., т. е. уже в «юдофобский период» Розанова-публициста, когда все отношения между двумя литераторами были разорваны. Стилистически записка — типичный розановский опус, выдержанный в трикстерско-ерническом с примесью русопятской юдофобии духе. Вот ее содержание:
Мих. Осипов. Гершензон к печали русской и стыду русских — лучший историк русской литературы за 1903–1916 гг., хотя… он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. «Что-то не так». «Он такой русский». Но у русского непременно бы вышло что-нибудь глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно.
У него «все на месте». И это подозрительно. Я думаю, он «хорошо застегнутый человек», но нехороший человек.
В конце концов я боюсь его. Боюсь для России. Как и «русских патриотов», Столпнера и Гарта1.
Эх… приходи, Скабичевский[391],[392], и спасай Русь [ПЕРЕП:Р03-ГЕР].
Сравнение мыслеизлияний Розанова в письмах Гершензону и Флоренскому позволяет проследить мировоззренческие метаморфозы, происходившие в образе мышления Розанова в эти годы — «поворотные» с точки зрения его отношения к еврейству. Напомним, что Розанов с самого начала своей публицистической деятельности выступая с позиций кондового русского патриота, охранителя традиционных ценностей национального «очага», декларировал:
Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и неинтересен («Опавшие листья». Короб первый).
В этом заявлении, что весьма характерно для манифестаций Розанова, немало лукавства. Ибо помимо русских и кроме «матушки-свиньи» — то бишь слезно любимой им России, его, как отмечалось выше, всю жизнь болезненно интересовали и привлекали к себе евреи.
Зинаида Гиппиус, почитательница и многие годы интимный собеседник Розанова, пишет в очерке-воспоминании «Задумчивый странник. О Розанове»:
Розанов был не только архиариец, но архи-русский, весь, сплошь, до «русопятства», до «свиньи-матушки» (его любовнейшая статья о России). В нем жилки не было нерусской. Без выбора понес он все, хорошее
