Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

— Я его в шею: ты мне катер спалишь! — хрипло смеялся Слюсарь. — Пьем черт-те что, всякую дрянь…

Молодец, молодец Гриша Слюсарь. Пожалуй, все-таки получится из него путный старик…

Хочется перемен! Перемены носятся в воздухе…

Вот и Балыкин ушел с «Гюйса» — перевели на эсминец, стоящий на Неве. Вместо солидного Балыкина пришел замполитом ушастый молодой старлей по фамилии Кругликов, бывший комсомольский работник, переполненный кипучей энергией. А недавно отправили на учебу главстаршину Фарафонова — ему предстоит надеть офицерские погоны. Он, Иноземцев, отпустил Фарафонова с двойственным чувством — облегчения (все еще чудилось, что старшина мотористов «присматривает» за ним) и сожаления (что ни говори, а Фарафонов был первоклассным специалистом).

Вот еще проблема — кого назначить вместо него старшиной группы — Тюрикова или Носаля? Степан-левый нравился Иноземцеву больше, был он бесхитростен и непосредствен, но слаб нервами. Степан-правый знал технику не хуже левого, но был грубоват. Назначишь одного — другой обидится насмерть…

И уж совсем было решил Иноземцев, что надо принять предложение начальника корпусного цеха Киселева, сделанное год назад: идти на Морзавод инженером, строителем. В конце концов, он по образованию именно кораблестроитель. Ремонт кораблей нынче отнюдь не стандартен, требует в каждом случае новых инженерных решений. Так сказал ему Киселев, у которого он побывал на днях. Киселев принял его радушно, даже спирту чарочку преподнес на радостях: у него, Киселева, жена, оказавшаяся в эвакуации в Сталинграде, каким-то чудом уцелела и ей недавно удалось перебраться в Самарканд, где обучался в эвакуированной Военно-медицинской академии их сын. От радости инженер-кавторанг Киселев помолодел, глядел соколом, только веко на левом глазу дергалось.

Предложение, сказал он Иноземцеву, остается в силе — пишите рапорт! Но когда Иноземцев пришел с этим разговором к Козыреву, произошла осечка. То есть Козырев по сути не возражал против ухода механика на Морзавод. Но…

— Строго между нами, Юрий Михайлович. По некоторым сведениям, нам придется плавать всю зиму. Так что прошу пока рапорт не подавать. Не смогу ходатайствовать.

— Как это — всю зиму? — удивился Иноземцев. — Плавать во льдах?

— Ничего больше не могу добавить — сам не знаю.

— У нас запланирован средний ремонт.

— Средний отменяется. В понедельник начнем планово-предупредительный. К пятнадцатому ноября должны быть в готовности.

Вот так всегда. Только соберешься сделать решительный шаг, как тебе подставляет ножку неожиданность. На флоте не соскучишься. Неписаное правило «стой там — иди сюда» действует безотказно…

Теперь посыпалась крупа. Ледяными слезами оплакивает кронштадтское небо твое дурное настроение, старший инженер-лейтенант Иноземцев…

Да что это Лиза застряла на дежурстве? Жду ее десять минут (решил он) и ухожу. Пусть пятнадцать.

По трапу спустились на стенку несколько работников ОВСГ, но Лизы меж ними не было. Двое быстро направились в город, а третий, в широкоплечем бушлате и огромной фуражке, подошел к Иноземцеву, окинул строгим взглядом и спросил:

— Кого ждете, товарищ офицер?

— А вам что за дело?

На Иноземцева смотрело заросшее седоватой щетиной лицо с растрепанными лихими бровями.

— Верно, верно. Мне дела нету до вашего банкету, — непонятно сказал человек в фуражке. — А вот как бы мордой не наткнуться.

— Идите своей дорогой, — посоветовал Иноземцев.

— Я и иду, — охотно согласился человек, но не сделал ни шагу. — Я иду, и ты вали отсюда. Ну? Двигай ножками, ать-два…

— Как вы смеете так разговаривать? — вспыхнул Иноземцев.

— Двигай! — выкрикнул тот, схватив Иноземцева за лямку противогаза и пытаясь повернуть спиной к трапу. — А ну, кувыркот!

С мгновенной мыслью об идиотской нелепости происходящего Иноземцев ударил ребром ладони по руке человека. Тот крякнул радостно — или так показалось? — осклабился и пригнулся, будто приготовясь к прыжку. Черт знает, чем бы все это кончилось, если б не Лиза. Она сбежала по трапу и подскочила к ним, сразу оценив обстановку.

— С ума сошел? — крикнула человеку в фуражке, дернув его за руку. — Уйди, Петя, добром прошу!

Тот посмотрел на Лизу и странно сморщился, будто хотел состроить презрительную гримасу, но это ему не удалось.

— Эх ты, гагара маркизетовая, — сказал он и пошел прочь, сильно подавшись вперед и не размахивая руками.

— Он ударил тебя? — Лиза беспокойно смотрела на Иноземцева, ее круглое лицо было бледным от испуга. — Нет? Слава богу, — вырвалось у нее. — Ты давно ждешь? Меня задержал начальник, никак не могли связаться с ледоколом…

— Это Шумихин? — спросил Иноземцев, вспомнив ее рассказы о бывшем муже. — Ничего себе… шебутной дядя.

— Я думала, он успокоился, — тихо сказала Лиза.

Они шли по стенке, потом вдоль края Петровского парка. С неба с шуршанием сыпалась ледяная крупа, от нее было неприятно скользко под ногами. В темном небе шарили прожектора. Почему-то казалось Иноземцеву, что когда-то уже был в его жизни этот ненастный вечер, полный непонятной тревоги. Облетевшие дубы в парке постанывали под порывами ветра, терлись друг о друга жесткими ветками.

— Юра, не сердись на него, — сказала Лиза просительно. — Он не хулиган какой-нибудь…

— Это я сразу увидел, — кивнул Иноземцев, — что он не хулиган.

— Не смейся, Юра. Раньше он, правда, сильно пил, я ж тебе говорила, потому и ушла, мои нервы не выдерживали. А он потом перестал пить. Взял себя в руки.

— Молодчина.

— Да, молодчина. — У Лизы послышалась в голосе обиженная нотка. — Напрасно ты так…

— А что — так? Достойно похвалы, когда бросают пить. Я и хвалю.

— На словах хвалишь, но я же слышу — внутри смеешься.

— Внутри смеюсь, — повторил он. — Нет, Лизонька… плачу я внутри.

Лиза посмотрела на него долгим взглядом.

Улица Аммермана была пустынна, только вдали медленно, комендантским шагом шел патруль. Ничего нет на свете грустнее кронштадтских улиц осенним вечером.

Когда Лиза отперла дверь и они вошли в коридор, тускло освещенный голой лампочкой, из своей комнаты выглянула Надя. За лето ей отремонтировали комнату, заложили пролом в стене кирпичом, заштукатурили как надо, — это, конечно, Марья Никифоровна Рожнова помогла, нажала в райисполкоме, — и в середине августа Козыревы переехали из балыкинской квартиры к себе.

— Добрый вечер, Надя, — сказал Иноземцев, вешая шинель. — Андрей Константиныч не сможет сегодня прийти. Велел передать привет.

— Спасибо, Юрий Михайлыч. Ему тоже передайте. Теть Лиза, чайник на плите, скоро вскипит. Ты заваришь?

— Заварю, Надюша.

Надя скрылась за дверью. Она стеснялась своего большого живота, не показывалась на люди. Только на работу и с работы домой, ну и, само собой, в столовую. Приспособила, расшила старый мамин жакет и юбку, мамино пальто — в том и ходила. Беременность переносила трудно, скрывала от Козырева приступы тошноты и головокружения. По вечерам Надя из старых одежек шила кое-что для будущего ребенка — наловчилась управляться с маминой швейной машинкой, когда-то купленной отцом в подарок на премиальные. Лиза приносила ей дефицитные нитки, помогала кроить.

Иноземцеву неловко было при Наде навещать ее тетку, и он в глубине души удивлялся тому, что Лиза, как видно, ничего подобного не испытывала. Ее естественность нравилась ему — но и озадачивала. «А что тут такого? — сказала Лиза однажды, когда они заговорили об этом. — Чего стыдиться? Мы, бабы, для того и существуем, чтоб тянуться к мужчинам».

Он, войдя вслед за Лизой в комнату, вытащил из противогазной сумки желто-золотистую банку тушенки и поставил на стол.

— Юрик, опять! — Лиза высоко подняла тонкие дужки выщипанных бровей. — Ну, зачем? Сколько я просила, не отрывай от себя.

— Сегодня совсем мало оторвал. — Он попытался ущипнуть себя за поджарый живот. — Смотри, сколько еще осталось.

Лиза засмеялась, глядя на него ласковыми глазами. Но когда он обнял ее, выскользнула из объятия: