Кронштадт - Войскунский Евгений Львович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давайте, давайте, механик, — торопит Козырев. — Блиц у нас или не блиц?
— Только в море… Шажок! Еще шажок! А теперь мы вашего слона…
Румяный фельдшер Толстоухов, с интересом наблюдающий за игрой, говорит:
— А я слышал, знаете, как эту песенку переиначили? «Только в КМОРе, а не в море может счастлив быть моряк»…
Он краснеет, сказавши это. Стеснителен юный фельдшер.
— «Только в КМОРе»! — повторяет Галкин и прыскает. — Ну, дают! Не в море, а в КМОРе! Ну, остряки!
— Ну и правильно, — говорит Козырев. — А мы закроемся… Только в КМОРе, где ж еще… Ну, наседаете, Юрий Михайлыч…
— Только в КМОРе, — бормочет тот. — Еще шажок!
— Ладно, сдаюсь. — Козырев смахивает фигуры с доски. — Насобачились, механик. На свою голову я вас вы учил.
Толоконников доел второе, выпил неизменный компот и, спросив разрешения, выходит из кают-компании, взбегает на мостик. Голубой и словно бы выцветший от непривычной жары августовский день принимает его в душные объятия. Сигнальщик Ржанников изнывает на солнцепеке, вытирает потное лицо, но пот опять проступает, стекает по загорелым крепким щекам. Краснофлотцы ходят по верхней палубе голые по пояс. Толоконников обводит взглядом гавань, Усть-Рогатку с темно-серой громадой «Марата», которому недавно вернули прежнее имя — «Петропавловск».
Но вряд ли видит Толоконников привычный кронштадтский пейзаж. Мысли его далеко отсюда. Он и прежде был замкнут и молчалив по натуре, а теперь, когда исчез Федор со своей лодкой, замкнулся еще больше.
Как ушла лодка в начале июня, так и нет от нее вестей. Ни слуху ни духу, ни единой радиограммы. Может, Федор соблюдает радиомолчание, опасаясь, что немцы запеленгуют работу лодочной рации? Но после прорыва заграждений он должен был донести о выходе в Балтику. Два месяца прошло… предел автономного плавания… Погиб — так считают на подплаве. Так сказали Владимиру Толоконникову в штабе бригады подводных лодок, куда он обратился с запросом. Погиб Федор со своей «щукой», погибли еще две лодки, вышедшие после него. Наверное, подорвались на минах, перегородивших залив. Выходы лодок приостановлены…
А Владимир Толоконников не верит, что Федор погиб. Что-то случилось с лодочной рацией. Федор молчит вынужденно, а лодка его, может, вот в эти минуты форсирует заграждения. В мрачной темноте подводного мира идет, задевая минрепы… Скрежещут минрепы по бортам, натягиваясь, опуская рогатые шары… Много, много накидали мин… Почему позволили противнику засорить залив? Это кто-то спросил адмирала — это Юра Иноземцев спросил однажды, но не получил убедительного ответа. Да и кто ж ответит на это? за это?.. Так сложились военные обстоятельства — вот и весь ответ, никто не виноват, и кто-то ведь должен прорываться сквозь проклятые заграждения. Кто-то должен был пойти первым — и не вернуться… Чтоб уцелели другие, которых не выпустили в море…
Так думает Владимир Толоконников в жаркий августовский день на мостике «Гюйса», глядя невидящим взглядом на гавань, примолкнувшую в этот обеденный час. Всюду на кораблях сейчас стучат ложки по стенкам мисок, в кубриках и кают-компаниях обедают, травят морскую «травлю», просят (и получают или не получают) добавки. Невозможно представить себе, чтобы Федор и его корабль были мертвы!
Между тем внизу, в кают-компании, щелкает в динамике, и торжественный голос диктора произносит:
— Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Через несколько минут будет передано важное сообщение.
Грянула бравурная музыка.
— Это Орел, — говорит Козырев.
— Где Николай Иванович? — спрашивает Иноземцев. — Сходи, Помилуйко, позови замполита.
— Не надо, — останавливает вестового Козырев. — Он проводит свою последнюю политинформацию. Придет сей час.
— А жалко, что Николай Иванович уходит, — говорит Галкин, попыхивая трубкой у открытого иллюминатора. — Очень жалко. Даже не представляю, как мы теперь без него…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Козырев глядит на Галкина, на этого птенчика, которого — давно ли это было? — Балыкин с Волковым хотели списать с корабля за непригодностью для плавания и войны. Ничего, оперился птенчик. Вон как воинственно топорщатся перышки. Трубку себе завел…
— Да, — говорит Иноземцев. — Много трудов положил Николай Иванович, чтобы от тебя запахло порохом, Серафим.
— Тебе все шуточки, Юра, — обижается Галкин.
— Да какие шуточки? Я серьезно говорю. Мне тоже жаль, что Николай Иванович уходит.
Быстрым шагом в кают-компанию входит Балыкин:
— Будет важное сообщение, слыхали?
— Да, — кивнул Козырев. — Прошу к столу, товарищи офицеры.
Садясь рядом с командиром, Балыкин говорит:
— Сейчас мне Клинышкин задал вопрос: можно ли высадку союзников в Сицилии считать открытием второго фронта?
— Это еще не второй фронт, — говорит Козырев.
— Вот и я так считаю. Сицилия не оттянет немцев с советского фронта. Конечно, падение Муссолини — факт серьезный, но…
— Ну его псу под хвост, Муссолини. — Козырев поднимается со стаканом в руке. — Николай Иваныч, сегодня заканчивается наша совместная служба на «Гюйсе». Ты уходишь на повышение. Много миль мы прошли вместе, и вот хочу сказать тебе на прощание…
Но тут из примолкнувшего динамика раздается голос Левитана, исполненный сдержанного ликования и силы:
— Говорит Москва. Приказ Верховного Главнокомандующего…
— Это Орел, — говорит Балыкин.
— Сегодня, пятого августа, — читает диктор, — войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел. Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород…
— Ну, точно!.. Сорвали их наступление… Не только зимой — вот и летом бьем… — заговорили разом в кают-компании, пока диктор называл отличившиеся в боях части. — Теперь бы от Питера отбросить… Скоро, скоро и до нас дойдет… двинем за Лаврентий…
Балыкин встает со своим стаканом:
— Андрей Константиныч, спасибо за твой тост, хоть ты его и не закончил. Но давайте за главное выпьем — за победу!
После обеда Козырев заходит к Балыкииу в каюту.
— Собрался уже? — взглянул на чемодан и вещмешок у шкафчика. — Машину когда пришлют?
— Обещали в четырнадцать.
— Ну, время еще есть. — Козырев садится, закуривает.
Жарко в каюте. Сверху, с полубака, сквозь раскрытый иллюминатор доносятся голоса.
— Хватит загорать, Бидратый. — Голос боцмана. — Садись кранцы плести.
Что-то невнятно ответил Бидратый. А Кобыльского хорошо слышно:
— Какой же ты матрос, если кранцы не умеешь плести? А? Ну и что, что минер? Ты прежде всего матрос, а на корабле матрос все должен уметь.
Веселый голос Клинышкина:
— Минерам кранцы не нужны. В минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде!
Все минеры обожают эту давно сложившуюся на флоте поговорку.
Кобыльский ответил в рифму, вызвав взрыв смеха.
— Вот ухожу, а боцмана так и не перевоспитал, — с грустью говорит Балыкин. — Как проскальзывал мат, так и проскальзывает.
— Жалею, что уходишь, Николай Иваныч. Привык с тобой плавать.
— Я тебе теперь не очень нужен, ты вполне сложился в единоначальника.
— Боцмана не воспитал, — усмехается Козырев, — а меня все ж таки удалось тебе воспитать.
— Зря иронизируешь.
— Да нет… Буду часто тебя вспоминать, Николай Иваныч. И ты… с высокого борта эсминца не гляди с пренебрежением на нас, бедных пахарей моря.
— Словечки у тебя, Андрей Константиныч, — качнул головой Балыкин. — Какое может быть пренебрежение? Наоборот, завидовать буду — вы постоянно в море, а мой эсминец прирос к стенке… Когда еще в море выйдет…
