Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы - Юрий Жуков

только средства морального давления, ему объявили бойкот торговцы картинами; Фужерон попал в трудное материальное положение. В то же время власти привлекли его к судебной ответственности за то, что он создал антивоенный плакат…

Все это невольно вспомнилось мне, когда я направлялся вскоре после памятных похорон рабочего Улье в студию Фужерона, который жил и работал в тихом парижском предместье Монруж. Как сказались на нем все эти события? В такой трудной обстановке человек мог легко пасть духом, растеряться, уйти в себя, стать раздражительным и желчным. Нужно обладать большой выдержкой и верой в свою правоту, чтобы сохранить в подобных условиях душевное равновесие, ясность духа. Тем приятнее и радостнее было убедиться, что Фужерону присущи именно эти светлые качества.

Я застал художника за работой. Он писал этюд к большому полотну. Картина, судя по всему, должна была явиться новым вызовом художника продажным критикам, лицемерно оплакивающим его переход от «чистого искусства» к полнокровному реализму и от эстетических композиций к общественной теме. Фужерон решил создать картину — памятник рабочему Улье, павшему смертью храбрых в борьбе за мир.

Отложив кисти в сторону, художник начал показывать мне свои последние работы. Их было много. Тут и целая серия превосходно написанных натюрмортов, и яркие характерные портреты, и острые политические рисунки. Здесь же в студии находилась его картина «Парижанки на рынке», наделавшая столько шума в Осеннем салоне, — на нее, конечно, не нашлось покупателя.

Фужерон начинает рассказывать о том, что сам именует переворотом в своем творчестве. Он говорит быстро, отрывисто, немного нервно — ведь речь идет о деле всей его жизни:

— Когда критики хотят меня уязвить, они пишут: «Фужерон — плебей, он сын каменщика и уборщицы». А! Им не понять, что для меня такое заявление — похвала. Да, я вышел из рабочей семьи и сам работал слесарем на заводе Рено. Рисовал с детства. Два года копил сантимы, чтобы купить масляные краски. Потом вечерняя школа, случайные заказы: рисунки для кружевниц, рос

пись декораций в балагане. Никакой серьезной учебы, простое подражание Пикассо, Матиссу, Леже — и вдруг большой успех, слава, реклама…

Фужерон на мгновение умолкает, потом взволнованно говорит:

— Конечно, это приятпо. Признание критики всегда радует художника. Но я часто спрашивал себя: почему простые люди остаются равнодушными при виде моих картин? Коллеги мне говорили: «Они не доросли до понимания искусства». Такое объяснение меня не успокаивало. Я завидовал моему другу Арагону: его книги нашли путь к простому человеку. По новая живопись должна быть не менее доступной простым людям, чем поэзия! И я опять спрашивал себя: не сбились ли мы, художники, с правильного пути, занявшись всецело экспериментами с цветом, игрой форм и конструкций, отвлеченной архитектоникой, отбросив реальность? К чему все это поведет? Не лучше ли вернуться к природе? Не лучше ли продвигаться к той позиции, которая у вас, в Советском Союзе, называется «социалистический реализм»? Недавно я побывал в Москве. Ходил по музеям, выставкам. Я покривил бы душой, если бы сказал, что безоговорочно приемлю все, что там увидел, — многие мои советские коллеги грешат натурализмом, им не хватает умения оторваться от натуры, осмыслить окружающий мир и создать обобщающее, типизированное произведение, а ведь суть настоящего искусства именно в этом! Но при всем при том я вижу, что у вас, и только у вас, искусство выполняет свою основную миссию — оно помогает человеку жить и бороться за свои идеалы, окрыляет его, придает ему силы и уверенность. И люди платят художникам своей глубокой заинтересованностью…

Фужерон на минуту умолк. Он встал с табурета, прошелся по мастерской, остановился у картины «Парижанки на рынке», вызвавшей такую бурю в Осеннем салоне.

— Нет, с этого пути я теперь не сойду, — решительно говорит он. — Конечно, мне было нелегко, когда вся критика, которая до этого столь милостиво относилась ко мне, вдруг ринулась на меня в атаку. Ну что ж, у коммуниста должны быть крепкие нервы. На то он и коммунист, чтобы сражаться за то, во что он верит!

Да, борьба продолжается и сейчас. Теперь она приняла лишь более сложные формы. Когда шла война, все было

всем ясно: чтобы освободить Францию, надо бить оккупантов. Теперь Франция снова скована, но это не железные, а золотые цепи. Цепи с американским клеймом. В Париж зачастили, как на ярмарку, торгаши всех видов. Одни скупают ученых, другие — писателей. В прошлом году сюда, например, явился посланец от провинциального американского миллионера из Канзас–Сити некоего Джойса Галла, нажившего состояние на торговле рождественскими и новогодними открытками: коммивояжер приехал с поручением купить парижских художников.

Мистер Галл слыхал, что парижские художники обладают бойкой кистью. Почему бы их не приспособить к фабрикации открыток? И вот состоящая в услужении у американцев французская пресса подняла непомерный шум: потрясающий акт благотворительности! Поразительная забота о французских художниках! Самая большая в мире фирма по производству цветных открыток «Гэлл- марк» устраивает конкурс на лучшую картину! Тема — «Рождество», приз — десять миллионов франков!..

«Мистер Д. Галл, — писала газета «Ар», — как бы желает отблагодарить художников всего мира, которые дали ему возможность развить свое дело в таких грандиозных размерах. Его задача — помочь артистам материально…»

Фужерон брезгливо отбрасывает газету, цитату из которой он только что прочел, и говорит:

— Грубая работа! Мистер Галл в простоте душевной полагал, что художники Парижа стоят на уровне недорослей из его родного Канзаса. От всей этой затеи на километр несет жульничеством. По условиям конкурса Галл получает за весьма скромную цену, уплачиваемую художникам под видом премий, в полное бесконтрольное распоряжение пятьдесят картин, которые будут одобрены жюри. Причем по условиям конкурса художникам отказано даже в праве быть осведомленными о том, для каких целей будут служить их картины: используют ли репродукции с них для открыток, или для рекламы я^еватель- ной резины, или какой‑нибудь иной дряни. Если хотите, это «план Маршалла» в живописи. Вот что это такое!

Фужерон рассказывает, что виднейшие художники Франции выступили с протестом против этой затеи. Одним из организаторов этой кампании протеста был он сам.

— На днях открылась выставка открыточных дел мастеров, которые польстились на подачки мистера Галла, — пренебрежительно сказал художник. — Это на Фобур Сент–Оноре, в одном из лучших выставочных залов… Загляните туда — вы увидите, как выглядит бред бешеной лошади… Дикая мазня! Канзасскому спекулянту придется воспользоваться продукцией художников четвертого сорта. Впрочем, что ему до того? Лишь бы была марка: «Сделано в Париже»: американский покупатель открыток все слопает. Но для меня как французского художника важно не это. Для меня важно то, что настоящие мастера бойкотировали этот «план Маршалла» в живописи. Вы не найдете в салоне мистера Галла их полотен, они не приложили своей руки к этой позорной затее. И в этом я вижу успех проведенной нами кампании…

Общественно–политическая деятельность отнимает у Фужерона немало времени. Но он рассматривает ее как органическую часть всей своей творческой жизни. Сама живопись в его понимании — это оружие бойца.

— Честь художника, — говорит он, — требует того, чтобы его произведения не были забавой для рассеянных зевак, которые от нечего делать бродят по нашим салонам, а служили бы делу народа. Я осознал это еще тогда, когда пробирался из немецкого плена в Париж, чтобы участвовать в борьбе с гитлеровцами. Я еще раз понял это в памятный день похорон Улье. Я в долгу перед этим мужественным человеком. И, поверьте мне, я сделаю все, чтобы оплатить этот долг…

Фужерон берет кисти и возвращается к этюду картины, которая должна стать памятником рабочему Улье.

С тех пор мы с Фужероном не виделись целых три года. Но его картины постоянно присутствовали в Париже, и у меня всегда было такое впечатление, словно мы расстались с Андре только вчера.

В 1949 году он выставил‑таки в Осеннем салоне свою картину «Честь и слава Андре Улье», которая прозвучала как еще более острый вызов конформистскому искусству, нежели его «Парижанки на рынке».

Я несколько раз побывал в Осеннем салоне, подолгу разглядывал картину Фужерона. Она была глубоко трагична, но в ней не было ни грана отчаяния, напротив, картина звучала как призыв к борьбе, к отмщению. У сте

ны, на которой висела только что наклеенная им антивоенная листовка, лежал навзничь коммунист Улье, сраженный пулей трусливого и злобного полицейского. Жена и дети рабочего, охваченные неизбывным горем, застыли над ним, словно каменные изваяния, в их взорах горе, тоска и смертельная ненависть. А трое товарищей Улье — пожилой рабочий, молодой парень, девушка — уже устремляются вперед, и девушка тяпет за руку старшего сына погибшего рабочего — слезами в беде не поможешь, надо немедля поднимать рабочий Париж против тех, кто совершил руками злобного шпика Ноана это зверство…