Глаз бури - Екатерина Мурашова

– Ты несправедлива. Надо же людям чем-то заполнить жизнь. Покупать, украшать свою жизнь все новыми и новыми вещами – это может быть увлекательным…

– Да, разумеется. Это может даже засасывать, как болото или зыбучие пески. Когда у меня появилось много денег… твоих денег, Михаил! – я испытала это на своей шкуре. Заполнить жизнь… Чем?! Неужели порошком для ращения волос и новыми моделями шляпок и корсетов? Мне, да и никому не нужно двадцать платьев, тридцать пар туфель…

– Можно еще заполнить жизнь борьбой за народное дело, – напомнил Туманов. – Как твои подруги. Кажется, насколько я могу судить, у них не слишком много лишних платьев…

– Об этом мы тоже говорили с Эженом. Я тогда утверждала, что отдавать свою жизнь за благоденствие грядущего обывателя в буржуазном или хоть в социалистическом или коммунистическом завтра, это же глупо! Эжен возражал мне, что не так уж глупо, как может показаться. Он говорил, что после удовлетворения основных витальных потребностей (сыт, одет) ведущей потребностью человека становится обретения смысла для собственной жизни. Если он не крепок в вере, то все это становится так остро, что хоть караул кричи. Вот здесь уж все сгодится. И отдать жизнь ради блага грядущего человечества – это не так уж мелко, согласись. На баррикады, разумеется, идут не все. Многие работают на эту же цель опосредованно. Искусство, например. Оно практически вечно сохраняет заложенный в него посыл. Вполне могу допустить, говорил он, что именно сейчас где-нибудь в Российской глубинке какой-нибудь юноша, будущий вождь русской революции, вдохновляется мятежной музыкой Бетховена, уроками Парижской коммуны или вашими вечно бунтующими писателями – Чернышевским, Добролюбовым…

(Эжен здесь выступает как пророк. В. И. Ульянову в тот год, когда состоялся этот разговор, было 14 лет)

– Скажи, Софья, а после смерти этого француза ты хоть одного человека встречала, который бы тебе умным показался? – спросил Туманов.

– Конечно, да. Сколько угодно!

– Кого ж?

– Гордеев из Егорьевска. Правда он умер быстро… Матвей Александрович, его убили… Модест Алексеевич, муж моей сестры. Только у него такой практический ум, мне с ним как бы и не о чем разговаривать. Матрена, Семен, моя горничная Вера Михайлова… Много! А отчего ты спрашиваешь?

– Сам не знаю. Захотелось услышать.

– Ты ведь тоже умен, Михаил. И я тебя повстречала.

– Я? Да неужто?

– Конечно. Если б ты был глуп, разве б достиг всего?

– Чего ж это я достиг?

– У тебя деньги есть, дело, власть над людьми… Меня вот ты хотел, и получил в конце концов…

– Ты – моя добыча? И тебя это устраивает?

– Получается – вроде того.

– Но как же – твоя сестра, Ирен?

– Что – Ирен? – мигом насторожилась Софи, которая до того принимала участие в разговоре как бы частью своего сознания, отвечая на вопросы Михаила скорее механически.

– Ольга сказала, она приезжала к тебе. И бабочек я видел, не слепой.

– И что ж? – спросила Софи уже с откровенным вызовом.

– Отчего ты мне не рассказала ничего? Зачем сестра приезжала? Или дома случилось чего? Я ж вижу, что ты себе места не находишь, даже одеться толком и то труд не берешь…

– Не нравлюсь, да? А для чего мне одеваться, прическу делать? В театр пойдем? Так ты там опять спать будешь, а от меня – все знакомые шарахаться, как от прокаженной. Рассказать тебе… А ты сам-то много мне о своих делах рассказываешь? Один мне знакомый от твоих дел случился – Игнат, да и того ты уволил. Моя семья… Какое тебе до нее дело? Да такое же, как и до своей собственной!.. Не говори ничего! Знаю, слыхала сто раз про твое тяжелое детство! Но кто-то ж тебя вырастил! Молочком кормил, в пеленки оборачивал. Вон какой большой да сильный получился. Пусть даже воспитательный дом. И что ж? Мог бы теперь хоть денег ему в память пожертвовать, или няньку найти, что тебя на руки брала, облагодетельствовать ее на старости лет. Или уж стипендию какую-нибудь для мальчиков-сирот учредить, чтоб они могли легче в люди выйти. Или вообще родных каких-нибудь отыскать. Нет! Тебе так охота, так удобно. Медведь из тумана – зверь из ниоткуда. Извольте жаловать. Только жаловать-то никак невозможно. Ты потому и злобишься так на всех, копишь какие-то бумажки, которые у тебя тогда в обмен на меня требовали, потому что боишься… Боишься, да! Боишься признать себя хоть кем-то, боишься рядом с другими встать. Всех убью, один останусь. Доказательства собираешь, что ты – не они. А кто? Как там Игнат спрашивал? Удобно быть никем, Михаил Михайлович? Мне – неудобно. Потому и сестру прогнала, если уж ты знать хочешь…

– Как – прогнала? – хрипло спросил Туманов. – Чего она хотела-то?

Не только голос его, но весь облик диковинно изменился за время Софьиного монолога – Михаил казался теперь старше, грузнее и каким-то еще более медвежатистым, чем обыкновенно.

– Она хотела остаться в Петербурге, жить со мной, учиться…

– И что ж? Пусть бы жила. Обуза невелика, да и тебе повеселее.

– Михаил! Ты притворяешься теперь, или и вправду не понимаешь? Ирен и так-то не слишком общительна. Следующий год – ее первый сезон. Все ее открытия, первое свидание, влюбленность, трепет сердца – все это впереди, и я хочу, чтоб это у нее было. Оставшись теперь со мной, живя здесь, в твоей квартире, она фактически превратится в окончательного изгоя. Я люблю Ирен и не хочу ей такой судьбы… Хочу, чтоб у нее все было чистым…

– Значит, вот как… – тяжело произнес Туманов. – Прогнала любимую сестричку в постылые для нее Гостицы, чтоб не запачкалась… Чем? Кем? Мною? Тобой?… Теперь так. Все, что ты про меня тут говорила, – правда. Но ведь есть и еще одно. Все это правда и для тебя тоже. Мы с тобой – одного поля ягоды. («Лиза говорила про поле. «Любовь-морковь». Что ж это значит? Совпадения?») Отчего ж ты стыдишься того, что мы – вместе? Зачем мучаешь себя и меня?

– Я? Я тебя мучаю?! – закричала Софи, вскакивая. – Да тебя нет целыми днями, а я сижу тут одна и умираю со скуки. А когда ты приходишь, ты почти со мной не говоришь, а только ешь, пьешь и… Тебе надо от меня только одно, меня все предупреждали, но я не верила тогда…

Зная Туманова, Софи ожидала ответной вспышки гнева, бурной сцены с воплями и битьем посуды, а потом – либо примирение в постели, либо бутылка-утешительница в кабинете. После подобных скандалов, независимо от их исхода, она всегда чувствовала себя значительно свежее, как после ванной. «Нехорошо, конечно, – так она оценивала свои ощущения. – Но, Господи, надо ж мне хоть как-то развлекаться в моем положении…»