Глаз бури - Екатерина Мурашова

– И что ж? Не всем умными быть, – вполне мирно заметила Ольга. – Кто-то и дураком хорошо проживет. А только Калина мой, если разобраться, не дурак. И происхождения духовного. Обеднели оне и стали крестьянствовать.

– А ты почем знаешь, что – духовного? Может, он врет тебе, для прикраса? – поддразнила горничную Софи.

– И вовсе не врет! – загорячилась Ольга. – Калина Тимофеевич и врать-то не умеет. У меня от тут и бумага имеется, на сохранении. От деда его родного. Документ по всей форме… От тут… Сейчас…

Ольга протянула Софи пожелтевший от времени лист. Софи развернула его, прочитала пару строк, написанных старинным каллиграфическим подчерком, по видимому, действительно в монастыре или семинарии, и зашлась хохотом.

– Ольга! Ты это читала?! – сквозь выступившие слезы спросила она у горничной.

– Грамоте не обучена, – с достоинством ответила Ольга. – Вы ж знаете. Чего пытать?

– А Калина? Сам Калина это читал?

– Калина Тимофеевич тоже грамоте не разумеет, но ему верный человек прочел.

– И что ж там? Слушай, я тебе прочту: «Касторский Филимон Агеев проходил фару и инфиму на своем коште, дошел до реторики и за непонятие и перерослостию уволен»…

– Точно, – удовлетворенно согласилась Ольга. – Так он мне и говорил. Не соврал, значит, верный человек. А вы…

– Оля! – удивилась Софи. – Да ты понимаешь ли, что я прочла?

– Понимаю небось, – с обидой сказала Ольга.

Софи вздохнула и вернула «документ» горничной.

В эту же минуту в прихожей послышался стук, потом удивленный голос кухарки. Для Туманова было еще рано, а гостей Софи не ждала. Разом позабыв о наследственно туповатом роде Касторских, Софи кинулась в прихожую.

Ирен, казалось, еще выросла и побледнела с их предыдущей встречи. Ее платье (подоспевшая Ольга помогла девочке раздеться) явно представляло собой один из перешитых нарядов Аннет и еще умножало неловкость непропорциональной, длинноногой и длиннорукой фигурки. Софи подумала, что достигнув пределов своего роста, Ирен, пожалуй, перерастет и ее, и даже Гришу. В руках Ирен держала огромную, нелепую картонку из-под шляпы.

– Ирен! Как ты здесь, теперь? С кем? С Гришей? С Аннет? С маман? Где они?

– Я одна…

– Но как же?! Что случилось? Мама? Братья?! Аня?! Николенька?!! Пожар?!!

Софи уже по лицу Ирен понимала, что несет чушь и надобно остановиться, что все эти ужасные предположения отражают, выплескивают лишь то, что внутри ее самой, ее ощущения, ожидание какой-то последней катастрофы, которая окончательно разрушит шаткое и хрупкое равновесие ее сегодняшнего мира. Сейчас, в присутствии серьезных глаз и умного, печального лица Ирен, Софи вдруг стало ясно, что она сама не только не боится, но едва ли не с лихорадочным нетерпением ждет того взрыва, который навсегда отбросит их с Тумановым далеко друга от друга и скроет его следы тем самым голодаевским туманом, из которого он когда-то и появился в ее жизни.

– Дома все в порядке. Меня Тимофей привез, – тихо сказала Ирен.

– Тимофей?! – искренне изумилась Софи, легко вспомнив серьезного, положительного, слегка даже занудливого мужика-кучера. – Не верится мне, чтоб он тебя повез!

– Он меня во всем слушается, потому что я его дочке младшей умереть не дала. Нехорошо, конечно, теперь этим пользоваться, но как мне иначе к тебе попасть было?

– Ты не дала умереть дочке Тимофея? Как это? – с любопытством спросила Софи, разом вспомнив странные рассказы Аннет об особенностях младшей сестры.

– Она той весной корью заболела. Доктор сказал: умрет беспременно, потому что сердце слабое и организм не борется. А у Тимофея пять дочерей и эта шестая – обуза. Я ему говорю: она умрет, потому что вы ее не хотели, и она про то знает. Жена его на пол повалилась, бьется: как же не хотим, когда она наша кровиночка младшая, любименькая. Сам Тимофей из бороды клочья рвет, старшие дочки плачут: не умирай, Марфутка, мы тебе всех своих кукол отдадим! Ну, я вижу: спохватились теперь, и вправду хотят ее. А время-то уж ушло, сердце не бьется почти. Вот я ее три дня и держала, пока они по очереди у ее кроватки говорили, как любят ее, хотят, чтоб она была, и все такое. Потом она поверила и на поправку пошла. И все.

– Погоди, Ирен, я не поняла ничего. Как это – все? И что значит – «я ее держала»? Что ты делала-то?

– Прости, Соня, я не знаю, как тебе объяснить. Взяла что-то такое внутри Марфутки вот так, – Ирен сложила ладони лодочкой. – И держала. Главное – руки не разжать и не отпустить. И самой не заснуть. А оно – тяжелое и горячее, с каждым часом все тяжелее и горячее делалось. Я потом спала без просыпу три дня. Ко мне даже доктора приглашали, что я не встаю и не ем. Зато потом, как проснулась, ела за двоих…

– Д-да… – протянула Софи. – Дела…

В искренности рассказа сестры она не усомнилась ни на один миг. Но что это было? Действительно какой-то особый дар Ирен или совпадение неожиданного выздоровления ребенка и коллективного самовнушения отчаявшейся семьи кучера Тимофея? Кто разберет?

«Надо будет при случае с Семеном поговорить, – решила Софи. – Он как раз на своем животном магнетизме помешан. А здесь если и есть что-то, то, видимо, того же сорта. Пусть на Ирен поглядит, поговорит с ней… Она его, пожалуй, дичиться не станет. Если уж он даже Дуню разморозил…»

– Но ты проходи, Ирен, располагайся. Сейчас Ольга чаю подаст. Михаила нынче нет, так мы с тобой без помех сможем поговорить… Да и поставь же картонку эту, хоть вот сюда. Что в ней? И что ж случилось-то, что ты одна в ночь поехала? Не станут ли искать, с ума сходить?

– Я Леше записку оставила, что поехала к тебе. Он маме передал, как семь часов сравнялось. Леше верить можно.

– Да, наверное… Но что за коробка?

– Это подарок тебе. Мне некому показать было, вот я… Я их в санях в одеяле везла, должны живы быть. Гляди!

Ирен развязала веревку и откинула круглую, оббитую ситцем крышку. Мгновение ничего не происходило, а сама картонка показалась Софи пустой, и вдруг разом в спертый воздух гостиной, словно оторвавшиеся ситцевые лоскутки, поднялись десятка три голубых, коричневых и желтых бабочек. Они махали крылышками, бились в потолок, в окна, в абажуры ламп, садились на шкафы…

– А-а-х! – сказала Софи.

Ольга завизжала. Кухарка довольно громко и отчетливо забормотала молитву.

– Ира! Что ж это?!

– Это бабочки. Я летом гусениц собрала. Кормила их листьями тех деревьев, на которых нашла. После они окуклились. Держала в коробке на шкафу. И вот, представь, – вывелись все разом. Как это удивительно, правда? Дома никто не понимает. Аннет с маменькой брезгуют, Николенька давит их, Сережа крылья отрывает и на булавки насаживает, Леша боится. Вот я – тебе…