Сборник "Похитители душ" - Ник Перумов

– Миш, чего ты так взъелся? Мне кажется, Савелий Сергеевич прав…

– Прав, прав… – передразнил Миша. – Все вокруг правы, один я – кретин!

– Пожалуй, пора по домам, – примиряюще предложил СССР, поднимаясь.

– Ага. Поздно уже. – Толик старательно потянулся и широко зевнул. Может, чуть-чуть шире, чем следовало бы. Раздался противный хруст, и Мухин остался с открытым ртом. Он выпучивал глаза, махал руками, но ничего не мог поделать.

– Ты чего?

– А-э-о-у-а-ы-о! – нечленораздельно ревел Толик.

– У него челюсть защелкнуло! – сообразил СССР.

Шестакова прорвало. Он хохотал как безумный и пока Толик очумело носился по комнате с незакрывающимся ртом, и когда за ним начал бегать Профессор, и продолжал подкряхтывать от смеха даже после того, как все благополучно закончилось. Савелий Сергеевич поймал несчастного Мухина и что-то нажал у того около уха. Рот захлопнулся с плотоядным компостерным звуком.

– Спасибо, Муха, – от души поблагодарил Миша, отсмеявшись. – Век так не веселился. Ты это специально?

– Дурак, да? – сквозь зубы сказал Толик. Теперь он боялся широко открывать рот.

– Все равно – смешно, ты уж извини. Ладно, пошли по домам.

По дороге Толик, чувствуя, что несколько разрядил общее напряженное настроение своим конфузом с челюстью, решился немного поболтать.

– Как поживает Матильда? – Бодро осведомился он у Профессора.

Миша тут же метнул в Мухина один из своих молниеносных колючих взглядов, смысл которых каждый раз ускользал от СССР.

– А я разве вам не говорил? – О своей любимице Савелий Сергеевич мог говорить когда угодно. – Матильда ждет… У нее будут… Хм… Хм… – СССР запутался в деликатных словах. Не говорить же, в самом деле, что «мы ждем прибавления семейства»!

– Залетела хвостатая? – с ходу сообразил опытный Шестаков. – И кто папаша? Какой-нибудь крыс Лоренца экзотический, или на стороне нагуляла?

Душевное единение моментально испарилось, а Профессор с Мишей вновь оказались по разные стороны бытовой баррикады, испокон веков разделявшей интеллигенцию и народ. СССР ошарашенно смотрел на Мишу, не зная, чем ответить на грубость, и привычно недоумевая, что вообще его связывает с этим кондовым хамом.

– Вы… Вы… – бессильно повторял Профессор.

– Жлоб ты, Мишка, – с горечью констатировал Мухин, – вечно все опошлишь…

– Да ладно вам нюни распускать! – Агрессивный Шестаков имел свои представления о пошлости. – Я кого-то обидел? Оскорбил? При даме матерно выругался? – Мише приходилось перекрикивать шум поезда, поэтому он почти орал на Толика с Профессором. – Гуманисты хреновы!

Поезд остановился на «Площади Мужества». В наступившей тишине четко прозвучал чуть подрагивающий голос СССР:

– С каких это пор «гуманист» в нашей стране стало ругательством?

– Да ни с каких! Просто мутота эта ваша надоела! «Ах, Каштанка!», «ах, Муму!», плачем-надрываемся, а собаку бездомную на улице увидел – отстреливать, отстреливать, она заразу всякую разносит!

– Что-то не пойму я вас, Михаил, к чему это?

– Ну, что тут не понятного? Сами-то крысочку себе завели, еще имя какое-то похабное подыскали, в рукаве ползать разрешаете, тьфу, гадость… А на работе небось таких же беленьких, безымянных режете не задумываясь!

СССР бессильно развел руками:

– Я не знаю, что вам возразить…

– И не надо мне возражать! Трендеть надо меньше! – Справедливости ради заметим, что Миша употребил слово посильнее, чем просто «трендеть», но тут же спохватился и извинился перед Профессором. – Да я, собственно, не на вас наскакиваю. Мне просто с детства тошно было читать все эти сопливые книжки. Зачем-то напяливают зверью человеческие чувства… И вот рассусоливают про то, как какой-то блохастый барбос лежит под хозяйским креслом и что он там себе думает. Да ни хрена он не думает! Животные хотят есть, пить и… блин, размножаться! И я хочу того же! Все хотят жить. Поэтому комар кусает меня, а я ем бифштекс. По-честному.

– Да кто же вас упрекает в нечестности?.. – опять попытался встрять Савелий Сергеевич, но Толик сделал умоляющие глаза, и Профессор замолчал. Он еще не привык к шестаковским монологам «за жизнь».

– Э… – Миша порылся в карманах, достал пачку сигарет, несколько секунд задумчиво смотрел на нее, потом снова убрал. Продолжение следовало: – Включаю тут недавно телек. Ежкин кот! Жуткая бабища хвастается, как она мило животных защищает! И шубы натуральные не носит, и мяса не ест… Потом сказали: оказывается, это Брижжит Бардо! Делать старой дуре нечего! Хоть так, а на экран вылезла. И что? Ладно, фиг с ними, с шубами, хотя… насчет кроличьей ушанки я бы с ней поспорил… А вот насчет мяса – извини-подвинься! Во-первых, я без мяса ноги протяну. А во-вторых – какого черта? Почему мне корову должно быть жальче, чем картошку? Растения – они ведь тоже живые? А, Профессор? Если морковка на меня не глядит печальными глазами, значит – ничего, можно хавать?

– Слушай, – не выдержал Толик, – ты нас совсем запутал. Брижжит Бардо-то тут при чем?

– Не знаю, – выдохся Миша, – просто не верю я им. От обжорства это у них, не от души…

Все немного помолчали, а потом Мухин, похлопав глазами, непонятно к чему задумчиво произнес:

– А я читал, что в Китае самый большой деликатес – это мозг живой обезьяны.

И снова все промолчали, а Профессор заметно содрогнулся.

Увлекшись разговором, все так и ехали вместе. Автоматически пересели на автобус, снова зашли в метро на «Лесной».

– Муха, – съехидничал Шестаков уже на подъезде к «Чернышевской», – ты это по рассеянности так далеко заехал или кого-то из нас домой провожаешь?

Толик покраснел как рак. Обычно он, ничуть не стесняясь, мог зарулить к Мишке – и посидеть-поболтать, и поесть, да и переночевать. Но сейчас, видимо, в присутствии СССР, Мухин ужасно засмущался и залепетал что-то невразумительное про забытые ключи, вредную соседку и чье-то мусорное ведро. Следом и Профессор, моментально почувствовавший неловкость, зарделся и тоже забубнил какую-то светскую чепуху:

– Толя, если вам… я подумал… негде ночевать… У меня, правда, только одна комната, но большая… пожалуйста, не стесняйтесь…

Все это сильно смахивало на дурной провинциальный водевиль. О чем Шестаков и не преминул сообщить исполнителям дуэта. Причем в грубой форме. Сам же захохотал, хлопнул Толика по спине и добродушно сообщил Профессору: