Аплодисменты - Людмила Гурченко

Но нет, меня неудержимо тянуло к людям искусства…

ТОЛЬКО ОДИН ДЕНЬ

«Дочурка, если ты проснулася поздно, як твоя мать, когда на дворе вже полный день, — не лежи, увставай зразу, а то у голову полезить такое усякое, пойдеть такая выработка…» Нет, папочка, не важно, в каком часу от меня отлетел сон. Важно, в каком состоянии я была, когда этот сон ко мне вчера пришел.

К вечеру тревожные мысли удается приглушить. В темноте они умолкают. Но зато утром они просыпаются с новыми силами и беспощадно заявляют о себе.

Еще не представляешь, с чего начинать этот бесконечный день, но уже точно знаешь одно — день будет бесконечным. От этого начинаешь сначала испытывать бессилие, потом легкое беспокойство… Постепенно оно усиливается, да так, что вдруг начинаешь слышать удары собственного сердца.

Что там на улице? Все то же. Вылезать из постели холодно. И зачем? Никто не ждет. Никто не звонит. Работы нет. Вот и проснулась.

Стремление держаться в хорошей форме — это все-таки стремление. В самом этом слове есть движение, цель, направленность. И все же непонятно зачем, просто инстинктом чуя, где «жизнь», я веду почти аскетический образ жизни. Щажу лицо. И на ночь не пью ни воды, ни чая. А потом наступает отчаяние. Сцепив в бешенстве зубы, я неистово начинаю делать зарядку. Или тупо бегать. Но, быстро выдохшись, я понимаю, что мой бег, моя зарядка — это не способ ожить, распрямиться, улыбнуться. Это потуги в отчаянии. Не выдыхаются люди физически сильные. Здоровье, талант, красота — это все-таки дар природы. А мой небольшой запас здоровья напрасно уходит на внезапные порывы, переходы от апатии к действиям без промежуточных стадий.

А вчера? Что было вчера? Вчера… вчера я была в своей роли — веселила компанию. Попала туда случайно. Но, не совсем случайно. Кто-то сказал, что я, мол, истории разные рассказываю и вообще чудная. Я уже привыкла быть объектом простодушных шуточек и не могла, даже и не желала отказываться от роли клоунессы. Ведь это все-таки где-то моя профессия. Я не обижалась, когда меня не вовлекали в «серьезные» разговоры: меня так прямолинейно воспринимали до смешного. Кто знал, что за моей болтающей, суетящейся маской «развлекательницы» беспрерывно, как часы — тик-так, тик-так — работает мозг. Кто знал, что он запечатлял в подробностях детали, интонации, мизансцены, запахи, атмосферу… Он готовил, запасал, оснащал мой организм на будущее. Я благодарна таким вечерам, когда я хоть и клоуном, пусть и ненадолго, но была в центре внимания. А со временем, оглядываясь назад, понимаешь, что чье-то невежество и нетонкость даже способствуют твоей скромности. Уж точно, в кино теперь никаких ролей стесняться не буду.

…А пока я лежу. Снотворное еще где-то там бродит. Мысли во сне отдыхают? Мне это недоступно. Переход ко сну превратился для меня в длинный однообразный тоннель, где нужно терпение и терпение. Наизусть знаю все щели в потолке и на стенах. Но все равно смотрю и стараюсь увидеть там контуры животных и Мефистофелей. Резко встаю. А ведь только что думала — подожду до десяти часов и начну день со звонка моей подруге. Зимой темно. И я включаю настольную лампу. Резкий свет бьет в лицо и напоминает мне свет «дигов» на съемочной площадке. И я тут же включаю свет. Пульс резко учащается, к горлу подкатывает знакомая боль. Звук собственного голоса в притихшей квартире меня окончательно приводит в действительность. В другой комнате моя Маша. Учиться не надо — сейчас каникулы. Она уже, наверное, поела и читает или рисует профили на листочках, ставя автограф, точь-в-точь как у дедушки.

«Мамочка, ты будешь пить чай? Хлеба мало, но тебе хватит. Потом я сбегаю в магазин». Ей не нужно заглядывать мне в глаза. Мое настроение она чует на расстоянии. Потому ни «доброго утра», ни «как ты себя чувствуешь?» — сразу к делу. Запомнила, как говорю своей подруге по телефону: «Я верю только фактам». И ее учила — делом, делом. Потому между нами — ничего лишнего, все просто и естественно. Но чаю не хочется. Свет лампы меня расстроил. Ведь сколько раз зажигала, и ничего. А вот и прорвалась тоска, тоска по кино. Мельком еще раз проверяю список знакомых, написанный жутким Машиным почерком. Кто же звонил мне вчера вечером?

…Недавно, переезжая на новую квартиру, наткнулась на записную книжку того времени. Листая ее страницы, я поразилась, сколько же у меня тогда было знакомых и друзей! Где же вы теперь? Я хваталась. За меня хватались. Встречались, смеялись, сходились, расходились, сочувствовали, клялись в дружбе. И… исчезали. Теперь нет и сотой доли прежнего. Время отсеяло многих, Как в решете с крупными ячейками, сквозь которое проскакивает все без задержки. На поверхности осталось только несколько крупных, но самых дорогих, бесценных.

Уже десять часов. Целый час бессмысленно пролежала в ванной, читая Камю. От его экзистенциализма на душе еще муторнее. Очень талантливо, но как-то совсем беспросветно. Ведь есть же и другое одиночество. Есть Пушкин, Твардовский. «Ах, какой вы все, ребята, замечательный народ!» Отбрасываю Камю, беру Пушкина — и сразу хочется чаю! Ни с того ни с сего хватаю Мавпу. Целую ее, тискаю, подстригаю ногти, челку. Говорю ей, что, когда она вырастет, мы ей будем обязательно подкрашивать волосы и выщипывать брови. Она реагирует осуждающе. В школе за это как раз ругают девочек из старших классов. Я ей говорю, что это мы будем делать после школы, когда она выйдет замуж. Она опять не скрывает своего осуждения и говорит — чем жить так со своим мужем, как тетя Зоя, она лучше поедет «до дедушки Марка и до Лели у Харькув». Я замолкаю, безразлично мурлыкаю первую попавшуюся мелодию. А про себя отмечаю, что она права. Надо будет не так открыто разговаривать со своей приятельницей. А то всем сердцем участвуешь в ее горе, а ребенок, будучи в центре событий, невольно все мотает на ус. И делает не те выводы.

О вы, которые любовью не горели,Взгляните на нее — узнаете любовь.О вы, которые уж сердцем охладели,Взгляните на нее — полюбите вы вновь.

В каком это году? Конечно, в девятнадцать лет… А в тридцать?

Бродячие ночлегиИ проказы стариныПозабыл для сельской негиИ домашней тишины.

Но теперь, когда мне столько, сколько тебе было тогда, когда ты написал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Ах, если бы ты, Александр Сергеевич, знал, как меня спасают эти слова! Я приходила к выводу, что течет время, меняются моды, уходят люди, поколения сменяют поколения — изменяются условия жизни. Но внутренняя, духовная жизнь, переживания и победы людей всегда низменны. «Есть покой и воля». Воля, свобода, выдержка, понятно. Но покой… Как найти покой?…