Аплодисменты - Людмила Гурченко

— Да, никак, ты…

Я не успела перестроить выражение лица. Оно так и осталось растерянным.

— А я тебя узнала. Смотрю, идет красивая баба, вся в белом, в моднющих брюках. И вдруг ты! А что с тобой?

Я совершенно не знаю этой женщины. Возможно, где-то видела ее, возможно, мы и общались, но не так тесно, чтобы позволить застать себя вот так врасплох.

— Да ты, никак, не узнаешь меня? — Говор вроде не харьковский.

— Ну, а как Маша? Ей уже должно быть лет восимь-девить? Или десить? Смотри, а талия все та же, — и сразу вспыхнуло…

Мы с ней когда-то снимали в одной квартире по комнате. Моя была смежной с кухней. И она на кухню попадала «через меня». Это же она меня и пугала, что талия после рождения ребенка пропадет. И она заговорила очень быстро, отрывисто, очень громко, очень взволнованно и очень-очень темпераментно:

— Ты что, ты что такая? Я тебя не п'нимаю. Ты крысивая, мылыдая, пыпулярная, модная, да мне бы такое, я бы весь свет перевернула. А она? Нет, я тебя не п'нимаю. Нет, ты посмотри, море — прилисть, солнце — прилисть, люди — прилисть. Сочи — прилисть, а ты знаэшь, ты знаэшь, ты знаэшь, када мне плохо, знаэшь, что я делыю? Я… Я оденусь, накрашусь, п'смотрюсь в зеркало… Умоюсь и, и… и… ложусь спать! П'няла?

Может, так и сделать? А может, позвонить ей и узнать еще какой-нибудь рецепт для «успокоения»?

Ни одного звонка. Ну отзовитесь же кто-нибудь! Ну вспомните про меня! Мне еще до конца дня несколько часов! Ну позвоните, ну постучите, ну не забывайте, ну пожалуйста!

«Что бы вы хотели себе пожелать?» Он улыбнулся: «Чтобы звонить по телефону не переставали. Хуже нет, когда ты никому не нужен». Ну что ж, есть все основания надеяться, что такого с популярным актером не случится" — из интервью с актером театра имени Моссовета.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ

Последние десять лет живу словно в горячке. Несусь, несусь, наверстываю, наверстываю… И вот, когда пришел такой счастливый 1982 год — интереснейшие работы, впереди музыкальная роль… Осуществилось! — я почувствовала такую слабость, какую чувствует человек после очень трудного, непосильного пути.

Ночь ехала в «Красной стреле». Спала плохо. Привезли прямо на студию. Костюм, грим, чай в гримерной. Вокруг добрые и любимые. Это «Ленфильм». Эпизодическая роль в «Магистрали». Снимаем в просторных коридорах райкома партии Смольненского района. Сняли быстро. Так всегда у режиссера Трегубовича. Ночью опять на «Стреле» в Москву. До поезда устроили в «Ас-тории». Провалилась в мертвый сон. Проснулась от необычной тишины — где я? Темные обои, бархат, бронза… А! Милая, дорогая моя «Астория». А я думала, ты навсегда изменила — все иностранцы, иностранцы… Да разве кто-то по-настоящему может оценить твою красоту, твой покой? А? То-то. Как ты затаила дыхание. Почувствовала «свое»… «Астория», Ленинград, начало моей жизни в кино. Как это было давно… Меня охватило, сжало в объятиях такое пронзительное чувство счастья… Да вот же о каких слезах просил меня режиссер в «Сибириаде». Нет, тогда не «схватила». Он тогда еще сказал: «Ладно, пусть будет так». А я спросила: «А как?» Да вот так, как сейчас. Но уже все — кадр снят, поезд ту-ту… Пошли, судьба, еще раз такую возможность!…

Лежу и с ужасом смотрю на телефон. Хоть бы не зазвонил. Я задыхаюсь от перегрузки. Нет сил на разговоры, встречи, улыбки. Я боюсь телефона. Боюсь, когда он молчит. Боюсь. Когда бесконечно звонит. Если человек живет один, и у него есть телефон — он не должен считать себя одиноким. Если в доме есть эта пластмассовая штука, она с утра врывается в жизнь, смешивает все в обдуманном дне и преподносит, преподносит… А потом, довольная, молчит. Когда гоняются за «модерновым» телефоном, я отмечаю: что-то там у этого человека еще не созрело. Аппарат телефонной связи, как часы и машина в наше время — необходимость. По мне — пусть они будут простые и добротные. И незаметные.

Тихо-тихо. Ни звука. Вечереет. В окне напротив красивая площадь. В центре памятник царю. Знаю точно, что не Николаю II и не Александру, который преследовал Пушкина. Лежу. А ведь в Ленинграде грех так проводить время. Перед глазами поплыли залы Эрмитажа. Сколько раз в Эрмитаже проделала я путь, что прошли в семнадцатом первые бойцы революции. Среди них мог быть и мой папа. И я всегда старалась смотреть на эти залы, коридоры, на эти лестницы его глазами. Однажды мы ходили с папой по этому пути, аж до белой столовой. «Ну, братва наша, наверна, здесь духу дала! И як тока ета усе у кучу пособрали? Якеи люди ети художники… Усе честь по чести стоит на местах, блистить… Тока царя нима. Теперь мы з дочуркую ходим… Якое ж тута богатство… Ета ж мамыньки родные…»

А в Александровском каждый раз пристроюсь к какой-нибудь группе, чтобы еще раз услышать: «В этом зале бывал Александр Сергеевич Пушкин». После этих слов любая, самая усталая и задерганная, экскурсоводша становилась молодой и прекрасной, потому что — ни одна! — не говорила эти слова скороговоркой. Обязательно обводила всех взглядом и через паузу произносила: «Пушкин». И обязательно после фамилии поэта проносился странный, святой вздох…

…По телевизору — ленинградские новости. По экрану пронесся непривычно маленький трамвайчик с одним вагончиком. Наверное, снимают что-нибудь из жизни начала века. Но почему-то из окон трамвайчика выглядывают люди в современных вязаных шапочках и дубленках. Прислушалась. Оказалось, что этот отреставрированный трамвайчик будет ходить по историческим местам Ленинграда. И ведет его красивая русская женщина, грудь в орденах. Сорок лет она на этом месте. И только один год была в простое. В год блокады Ленинграда. Вот вагончик делает остановку на красивом мосту. Позади заснеженная Нева. На остановке толпа людей аплодирует трамвайчику и его водительнице. И вдруг из середины толпы выделились три старушки. Они запрыгали как дети, протягивая свои сухонькие ручки к вагончику. Они помнят его с юности. Сколько силы жизни и радости в этих старых женщинах! Я вскочила как от толчка. Лежать, щадить себя, уходить в себя? Бежать, бежать по Ленинграду! Смотреть, смотреть, восхищаться и плакать.

…Я лежу и тупо смотрю телевизор. За окном щебечут птицы. Жара. Любимое лето. В Москве со мной стали жить мои любимые папа и мама. В первые дни мы, счастливые, сидели, тесно прижавшись друг к другу. У меня рядом появилось надежное, теплое, родное. Мама вошла в хозяйство и Машину учебу. А папа сидел со мной с утра до вечера, чтобы я не скучала. Бдительно следил, чтобы дома я была ровно в одиннадцать вечера. Но годы, проведенные врозь и в разных жизненных обстоятельствах, все же разобщили нас. И как это ни больно, но порой я и папа не знали, о чем говорить! В Харькове многих новых сотрудников из Дворца пионеров я уже не знала. А он никого не знал в Москве, и поначалу в новой жизни вообще ничего не понимал. Первое, что он решил, «…немедленно иттить до самага главнага начальника по всей кинематографии и изложить, якой капитал он добровольно выпускать з рук».