Рембрандт - Гледис Шмитт

Врач хрустнул пальцами. А ведь и у него с самого начала было такое же ощущение, хотя он всячески старался его подавлять. Ему тоже казалось, что в этой крупной молчаливой женщине есть что-то странное, что-то ненормальное.

— Неужели госпожа Диркс пишет вам любовные письма и подрубает платки? — с беспокойством спросила хозяйка.

— Избави боже. Просто она стала неуравновешенной и начала закатывать сцены.

— Что за сцены? — осведомилась госпожа Тюльп, осторожно утирая салфеткой уголки рта.

— Право, пустяки. Ничего особенного. Сперва она принялась мыть окна, когда на улице был ливень. А затем, обидевшись на что-то, взяла гуся, которого жарила на вертеле, и бросила в огонь. Но на следующий день она так убивалась из-за этого, что пошла к нотариусу, изменила завещание и оставила все свои жалкие сбережения моему Титусу. Она его обожает.

Доктор вспомнил историю об одной помешанной, которая удавила своей косой собственного ребенка, и у него по спине побежали мурашки.

— Послушайте, вы напрасно относитесь к этому так беззаботно. Здоровый человек не станет мыть окна в дождь, а предавать сожжению гуся — и подавно, — сказал он. — Если вы питаете хоть малейшие опасения, уплатите ей жалованье до конца года и удалите ее из дому.

— Почему?

— Почему? Я не собираюсь вас расстраивать — у вас и без того довольно огорчений, но неразумно оставлять беспомощного ребенка на попечении женщины, которую вы подозреваете в помешательстве.

— Но вы не понимаете, как я обязан ей. Она была рядом со мной, пока длился траур. Она выхаживала меня, когда я был не в состоянии даже…

— Да, очень жаль, и я вполне разделяю ваши чувства. Но что бы она для вас ни сделала, вы не можете держать ее в доме, коль скоро она подвержена приступам безумия. Положите на ее имя приличную сумму или, еще лучше, назначьте ей маленькую пенсию. И устройте все это побыстрей, покуда она не сожгла что-нибудь посерьезнее, чем гуся.

— Вы в самом деле думаете…

— Ничего я не думаю. Просто в таких делах ни за что нельзя ручаться. Вы сами не в своем уме, если идете на подобный риск.

Госпожа Тюльп кивнула головой в знак согласия с мужем, а врач поднял голову и посмотрел, не намерена ли юная пара у окна принять участие в обмене мнений. Но молодые люди, безусловно, ничего не слышали: Грета, не то задумавшись, не то задремав, прислонилась головой к оконной раме, а Ян Сикс созерцал ее спокойное детское лицо.

— Нет, не могу, — ответил Рембрандт. — Дело не только в том, что было бы просто грешно вышвырнуть ее на улицу после всего, что она сделала для меня, Саскии и мальчика. Понимаете, если она уйдет, я останусь один в доме с Хендрикье Стоффельс.

Рембрандт поставил свою тарелку и бокал на каминную доску и потупился, а его грубые волосатые руки повисли меж раздвинутых колен.

— С каких пор вы начали думать о приличиях? — съязвила хозяйка. — Но предположим даже, что вы побудете с ней вдвоем, пока не найдете кого-нибудь на место Клартье. Об этом никто не будет знать, а тот, кто узнает, не придаст этому значения.

«Какой глупой бывает порой даже умная женщина! — думал доктор, глядя на большое отяжелевшее тело, уныло согнувшееся на табурете. — Дура! Он боится не соседей — он боится Хендрикье Стоффельс и самого себя. Посмотри на его обгрызенные ногти. Посмотри на его живот, раздувшийся от пищи, которой он набивает его, чтобы заглушить другое желание. Вспомни, что он больше не обнимает женщин при встрече — даже тебя и Грету. К девкам он не ходит — это совершенно ясно. С того дня, как Саскию предали земле, он не притрагивался к женщине, а он с его бычьим телом и чувственным воображением не создан для воздержания…».

— Хендрикье Стоффельс, — продолжал гость все с той же натянутой чопорностью, — молодая незамужняя женщина, немногим старше двадцати лет. Остаться вдвоем в доме для нас немыслимо.

— Глупости! — отрезала госпожа Тюльп. — У вас такой большой дом, что вам не придется торчать на глазах друг у друга. В крайнем случае поживете на мансарде вместе с учениками, если уж вы так…

Она на закончила фразу, но недосказанное слово повисло в воздухе, звеня трепетом давнего, подавленного и запретного желания, и слово это было «боитесь».

— Что ж, придется подумать, — согласился Рембрандт.

— Только не слишком долго, иначе эта женщина подожжет ваш дом или что-нибудь сделает с Титусом.

Наступило неловкое молчание, и в этот миг большие колокола на всех городских башнях начали бить одиннадцать. Ян Сикс поднялся и объявил, что ему пора домой. Не услышав со стороны хозяина возражений, на которые он рассчитывал, молодой человек на французский манер поцеловал руку Грете, поклонился старшим и отправился за шляпой. Рембрандт, застегивая камзол, последовал за ним в прихожую. Когда врач, проводив их, вернулся в гостиную, жена его уже ушла наверх. В комнате осталась только Грета, которая все еще сидела на скамье у окна, с торжественным и ликующим изумлением глядя на свою руку.

— В чем дело? — ворчливо осведомился Тюльп. — Укусила оса?

— Нет, отец, — ответила девушка, не сводя глаз с того места, которое поцеловал Ян. — Ты тоже идешь спать?

— Да, я устал.

— Ты прав: вид у тебя утомленный. Приятной ночи!

Приятной ночи!.. Тюльп повернулся к дочери спиной и пошел вверх по лестнице. Приятная ночь означает для него сон. Он устал от любви, он не желает ни думать, ни слышать о ней, и хочется ему только одного — начисто забыть, что она существует.

Несмотря на предупреждения Тюльпа, — а они повторялись неоднократно, — Рембрандт за все лето так ничего и не предпринял. Вернее сказать, он ограничился наблюдением за Гертье, а это было тягостное занятие, тем более тягостное, что Хендрикье Стоффельс тоже наблюдала за ней, и наблюдения эти кончались тем, что глаза девушки встречались с глазами хозяина. Она больше не возвращалась к тому замечанию, которое сделала над останками сгоревшего гуся, но, словно подслушав разговор в гостиной Тюльпа, старалась, — и художник был ей признателен за это, — чтобы Титус и экономка пореже оставались наедине, что было нелегко, так как после ухода Клартье у Хендрикье прибавилось работы.

Каков был итог всех этих наблюдений? Художник и в сентябре был так же не уверен, как в июне, хотя примеров становилось все больше. Гертье разговаривала сама с собой, постоянно и беззвучно шевеля губами, но Рембрандт не усматривал в этом ничего особенного: вероятно, она делала то же самое с первого дня своего пребывания на Бреестрат — он просто этого не замечал. Когда Хендрикье Стоффельс, забывшись, обнимала Титуса или рассказывала за ужином о каком-нибудь забавном происшествии в их хозяйстве, Гертье свирепо смотрела на девушку, и взгляд у нее становился откровенно злобным, но и это было естественно: как могла она радоваться веселости и остроумию в других, будучи сама такой унылой тугодумкой? Вспышек, вроде мытья окна или сожжения гуся, больше не происходило, однако Рембрандт не обманывал себя и понимал, что их можно ожидать. Гертье просто научилась таиться: чувствуя их приближение, она уходила на улицу.