Рембрандт - Гледис Шмитт

— Мальчику нужно солнце. Разве так уж трудно выбрать воскресенье и отправиться на прогулку? — настаивал Тюльп.

Но это оказалось гораздо труднее, чем предполагал врач. В ссоре, возникшей в субботу вечером в связи с поездкой, о которой заранее велось слишком много разговоров, Рембрандт наверняка взял бы сторону Хендрикье, если бы еще раньше не рассердился на девушку за то, что она предложила повременить с отправлением до конца церковной службы. В ссоре права была, безусловно, Хендрикье: гусь, которого Гертье жарила на дорогу, был действительно менее подходящей пищей, чем ветчина. Но когда художник услышал, как женщины в кухне спорят и накидываются друг на друга, словно молодая кошка и старая, видавшая виды дворняга, он отправился к ним и, пустив в ход весь свой авторитет, выступил в защиту гуся.

— Госпожа Диркс — моя экономка. Ей и решать, что мы будем есть, — объявил он. — Если она выбрала жареного гуся, значит, это будет жареный гусь.

— Да, ваша милость. Как прикажет ваша милость. Я только думала…

— А вы не думайте и не спорьте. В этом доме слишком много думают и спорят.

Темные тихие глаза встретились с глазами художника и быстро вспыхнули, оживив красивое, принужденно строгое лицо.

— Я, конечно, могу обещать вашей милости, что не стану больше спорить, хоть это и нелегко, — сказала Хендрикье. — Но я не знаю, смогу ли я не думать даже из боязни лишиться крыши над головой.

Рембрандт понял, что сказал обидную глупость, и уже готов был извиниться перед девушкой, но его лишили этой возможности. Госпожа Диркс, поощренная его резкостью, стала выговаривать Хендрикье за непокорный и скверный нрав, который погубит ее, хоть она и обладает задатками хорошей служанки: лицо и сложение у нее такие, что она могла бы прислуживать в гостиных, но из-за дерзости будет вечно обречена пребывать в судомойках. А когда закончилась нотация, которую Хендрикье выслушала с сузившимися глазами и пылающим лицом, девушка повернулась и выбежала из кухни.

После ее ухода Гертье бросила хозяину радостный заговорщический взгляд в надежде на то, что он разделит с ней ее торжество, но Рембрандт лишь засунул руки в карманы и мрачно уставился на злополучного гуся, шипевшего на вертеле.

— Я хочу, чтоб она слушалась вас, коль скоро вы экономка, — сказал он ровным усталым голосом. — Но я думаю, что вам лучше не читать ей нотации. В дальнейшем предоставьте это мне.

Затем Рембрандт ушел в малую гостиную, где Клартье накрывала на стол, и попытался отвлечься, сев за наброски к картине изображавшей святое семейство. Титус подошел к нему и встал рядом, внимательно наблюдая за тем, как возникают на бумаге контуры колыбели, младенца и херувима. Близость мальчика и образы, которые возникли перед ним — спокойные коричневые и красные тона, гармония и покой, мать, младенец, Иосиф, облако крылатых посланцев небес, — создали у художника иллюзию почти полного успокоения, но тут он услышал, что в комнату легкими шагами вошла Хендрикье. Она умылась, но все же не сумела скрыть следы слез: щеки были красные, кончик носа влажный, веки побагровели и опухли.

Художник долго смотрел в ее сторону, надеясь, что ему удастся утешить и успокоить девушку, но она так и не повернула к нему голову, а молча принялась доставать из буфета серебро и столовое белье, и, глядя, как ее округлые сильные красивые руки распрямляют салфетки, Рембрандт невольно переделал руку присно-девы, приподнимающей край одеяльца, которым укрыт спящий младенец.

Как художник и ожидал, разговор за ужином не клеился. Тем не менее им кое-как удалось пройти через это нелегкое испытание, и Гертье наконец встала с намерением убрать со стола. Она уже взялась за блюдо с крутыми яйцами, до которых никто не дотронулся, как вдруг Клартье очнулась от своих грез и попросила:

— Если вам не трудно, госпожа Диркс, приберегите для меня парочку яиц на завтра. У меня в последнее время так болит живот, что мне лучше не есть гуся.

Экономка что-то буркнула и вышла, унося остатки печального ужина. Ни одна из девушек не встала помочь ей: Клартье — потому что плохо чувствовала себя, Хендрикье — потому что не посмела. Титус притих и сейчас до жути напоминал Саскию, испуганную Саскию с окровавленным платочком в руке. Хендрикье сидела в напряженной оборонительной позе, которая стала теперь обычной для нее: бедра опираются на самый край стула, голова вздернута, руки прижаты к бокам, грудь выпячена и при свете свечей кажется особенно округлой и крепкой.

— Прошу прощения, ваша милость, — раздался в дверях голос Гертье.

Рембрандт отвел глаза от того, на что не должен был смотреть, и увидел, что экономка с посеревшим лицом и пустыми руками, слегка пошатываясь, стоит на пороге.

— Что случилось, Гертье?

— Ничего, только вот меня что-то шатает. С вашего позволения, я уйду к себе наверх — очень болит голова.

— Ах, какая жалость! — разом встрепенувшись, воскликнула Клартье. — Не огорчайтесь, госпожа Диркс. Сейчас я провожу вас наверх и вы приляжете.

Когда последние звуки неверных шагов затихли, Хендрикье осведомилась, не угодно ли хозяину съесть еще что-нибудь.

— Бог с вами! Конечно, нет. А вам?

— Нет, ваша милость, я тоже ничего не хочу.

Девушка не смотрела на Рембрандта. Она стояла, чуточку подняв голову и словно к чему-то принюхиваясь. Из кухни полз странный запах, ароматный и в то же время тошнотворный.

— Что-то горит! — вскрикнула Хендрикье и порывисто вскочила на ноги, повалив стул.

Рембрандт последовал за ней, предполагая, что из-за внезапного головокружения Гертье забыла снять гуся с вертела. Но хотя вертел оказался пуст, гусь все-таки горел. Черный в розоватом отблеске углей, он лежал в очаге, шипя и обугливаясь, и от него шел стойкий удушливый чад.

— Господи боже! — воскликнула Хендрикье, хватаясь за щипцы. — Вы только посмотрите, что она натворила: она вернулась в кухню и швырнула гуся в огонь.

— Но зачем? — изумился художник, глядя на почерневшего гуся с таким ужасом, словно перед ним корчилось на огне живое существо.

Большие тихие глаза удивленно расширились.

— Зачем? Я думала, ваша милость давно все поняли. Тут и слепому ясно: она — сумасшедшая.

Вечер начался удачно, и тем не менее доктор Тюльп отнюдь не считал его удачным. Обычно, когда к ним заходил Ян Сикс, время летело быстро, а сегодня, хотя еще не было девяти, хозяин думал, что уже десять, и спрашивал себя, когда он наконец сможет отбыть ко сну.

Жена его оказалась более стойкой. Прямая, с крупными чертами лица, она сидела у трехсвечника, заполняя паузы звяканьем вязальных спиц и беглыми замечаниями о всяких пустяках. Ей гораздо больше, чем ее мужу, льстило то, что молодой человек предпочитает их маленькую гостиную самым знаменитым салонам, что отпрыск влиятельнейшей патрицианской семьи регулярно, как родственник, появляется на их пороге, почтительно держа шляпу в руках. Обычно доктора тоже радовали эти визиты: молодой человек, наделенный беспокойным бунтарским умом, раздумывал над теми же вопросами, которые мучили самого Тюльпа, когда он был молод. Но сегодня обычных словоизвержений не произошло, и теперь, когда пошел уже второй час беседы, врач неожиданно заметил, что в ней не участвуют ни о сам, ни его жена. Говорили только двое: их дочка Грета и Ян Сикс, и оба они, вероятно, обрадовались бы, если бы хозяин с хозяйкой ушли погулять и оставили их одних.