Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

Ну да, где же, интересно, и когда? Я старалась не ставить его перед выбором, не требовать от него слишком многого. Моя вера в то, что однажды, однажды это случится, была сродни романтичности Руара. Я уверяла себя, что надо просто подождать, иметь терпение, обстоятельства могут измениться.

Да, Анн может уйти от него. Анн может заболеть раком груди и умереть. Или самолет, в котором она полетит, упадет и разобьется.

Я перебирала в голове варианты и фантазировала.

Я беру по бокалу холодного пива в каждую руку и возвращаюсь к столику, Гейр сидит и смотрит в окно. Мы поднимаем бокалы и делаем по глотку. Гейр спрашивает, что я думаю по поводу желания Майкен изучать юриспруденцию.

— Не знаю, — вздыхаю я. — Думаю, ее все равно не удастся от этого отговорить.

— Она немного поработает у нас в баре, — говорит Гейр. — Чтобы не витала в облаках.

— Она амбициозная.

— Она когда-то хотела стать поваром. Ты знала?

— Правда? Когда такое было?

— Но я ее отговорил. Она слишком умна, чтобы быть поваром.

— Но ты-то стал, — замечаю я.

Гейр пожимает плечами. Мы одновременно подносим бокалы к губам.

— У меня бы язык не повернулся назвать тебя глупым человеком, — говорю я.

— Я ведь очень люблю свою работу, — объясняет он.

Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

Я признаюсь, что мне ужасно надоел и весь этот рекламный мир, и люди, которые там работают, и необходимость писать глупые тексты.

— Да, понимаю, — кивает Гейр. — Ты слишком умна, чтобы тратить свою жизнь на рекламу. Майкен унаследовала интеллектуальные способности от тебя.

— И это ты говоришь только сейчас, когда мне уже пятьдесят пять! Но ведь именно ты хотел, чтобы я перестала быть журналистом-фрилансером и устроилась на постоянную работу.

Гейр улыбается. Он такой, какой есть. Я смотрю на него и понимаю, что, если бы мы познакомились заново, я бы постепенно открывала в нем те черты, которые так хорошо знаю.

— Так что же, это моя вина? — спрашивает он.

Я зарабатывала недостаточно. Я была не слишком предприимчивой, не слишком голодной. Мне нравилась жизнь журналиста с гибким графиком, но больше всего я ценила свободу и свободное время. Гейр начинал работу поздно, и я обожала время, когда Майкен отправлялась в детский сад и дома оставались только мы с Гейром. Мы могли сидеть на кухне и пить чай или кофе, или, бывало, занимались любовью днем. Я читала отрывки из текстов, которые писала, а он хвалил.

Я помню, как Гейр вешал жалюзи на кухне и распевал знаменитую «Let’s do it», подражая Элле Фитцджеральд. И как в середине нашего первого лета на ферме у Тронда Хенрика Гейр привез Майкен и сказал мне: «Знаешь, Майкен ходит по дому и распевает „Let’s do it“?»

Я предложила Гейру кофе, но он отказался. Тронд Хенрик как раз въезжал во двор с рулоном проволочной сетки и досками, словно хозяин, у которого полно дел.

— Неужели? — спросила я про Майкен.

— Я так понимаю, вы слушаете песни Коула Портера, — сказал он.

— Ну да.

— Мы с тобой тоже их слушали. Или я, — ответил он.

— И правда, — согласилась я.

Я и не задумывалась об этом. Я забрала с собой диск, когда уезжала, хотя он и не был моим.

— Ну, и что же мне теперь делать? — говорю я. На стенках бокала в три слоя застыла пена.

Я вижу, что Гейр хочет мне помочь, пытается придумать ответ. Но и вправду, что делать? Мне пятьдесят пять, у меня есть незаконченная диссертация, давний опыт учительской работы и еще опыт работы в рекламном бизнесе и немного в качестве журналиста. Мне следовало бы составить более четкие планы, поставить долгосрочные цели.

— Может быть, мне удастся снова устроиться в школу, — говорю я. Гейр смеется.

— Никогда не мог представить тебя в роли учителя, — признается он. И тут уже смеюсь я.

— А почему нет?

— Ты слишком нетерпеливая, сосредоточенная на себе, нечувствительная, незаинтересованная, негибкая, — перечисляет он с ухмылкой, и я улыбаюсь, поднимаю руку и бурно протестую.

— Стоп, — говорю я. Я готова расплакаться, хотя на сердце легко и хорошо, потому что я знаю, что рядом тот, кто готов выслушать мои жалобы и нытье, рядом Гейр. Но когда я представляю себе, как выкладываю ему, каково мне было два месяца назад после сообщения о смерти Руара, то ясно понимаю, что у его заботы и понимания, как и у моих собственных представлений о приличиях, есть пределы. Довольно.

— Ты несправедлив, — возражаю я. — То, что ты говоришь, звучит зло, я думала, ты лучше меня знаешь, у меня есть больше хорошего, чем тебе известно, это точно. Я была не таким уж плохим учителем.

Он снова улыбается. Потом встает и идет в уборную.

Ужасно хочется курить.

Я достаю мобильный телефон и вижу сообщение от Элизы с фотографией — она и Ян Улав. «Новые жалюзи повешены! Мы сидим на террасе и наслаждаемся вином. Спасибо за приятный вечер и вкусный ужин, надо будет повторить. Привет от Яна Улава. Обнимаю».

Через окно я вижу, как на улице какая-то женщина садится на корточки перед немецкой овчаркой и обнимает ее. Мужчина, который держит собаку на поводке, машет и уходит, ведя за собой овчарку, женщина поднимается и направляется в другую сторону. Мы с Гейром когда-то обсуждали, не завести ли нам собаку. Я предлагала легавую, Гейр настаивал на английском сеттере.

У нас не было серьезных разногласий, но мы перегорели. Еще мы обсуждали покупку летнего домика в Италии. Так много всего в моей жизни не случилось. Я не закончила учебу по основной специальности, мы не стали жить за границей, Майкен не ссорилась с младшим братом, а Гейр им не говорил: «Отправляйтесь каждый в свою комнату, если не умеете договариваться». Эйстейн, склонившийся надо мной в постели после рождения ребенка с подарками и поцелуями, — этого не было. Мы с Ульриком не сидели в пабе и не болтали о жизни. Я могла бы защитить диссертацию. Руар мог бы произнести речь на празднике в честь моего пятидесятилетия. Мы с папой не пошли в горы. С Майкен не поехали в Берлин. В какой-то период ее заинтересовала тема концентрационных лагерей и преследования евреев, возможно всего на один вечер; она ходила вокруг меня и делилась своими познаниями, задавала вопросы… «Ты знала, что