Ночь без любви - Виктор Пронин

Анфертьев оказался в сложном положении. Он готов был отвечать на прямые, самые жестокие вопросы, но у него ни о чем не спрашивали, его просили поделиться соображениями, и он почувствовал подвох.

— Мне трудно об этом говорить, — начал Анфертьев, но Следователь перебил его.

— Почему?

— Вы знаете гораздо больше меня…

— Ничуть! — воскликнул Следователь. — Мои знания никак не связаны, они рассыпаются в руках, понимаете?

— Вы говорите о подготовке к ограблению… Мне об этом ничего не известно. Грамотно ли она проделана, проделана ли… Вы сказали, что все сделали два человека…

— Как бы два! — в горячности воскликнул Следователь. — Как бы два! А сколько на самом деле… Я этого не знаю.

— Вы говорите, что вина Квардакова доказана?

— Да!

— Мне трудно в это поверить, — осторожно сказал Анфертьев. — Очевидно, доказательства имеют значение для суда, я же позволю себе… не поверить. У меня хорошие отношения с Борисом Борисовичем, и я…

— Другими словами, вы сомневаетесь в его вине? Вы что-то знаете? Скажите, помогите следствию… Уж если вы цените свои отношения с Квардаковым, то вы не можете безразлично относиться к его судьбе, вы должны ему помочь, верно?

Такого поворота в разговоре Анфертьев не ожидал. Он помолчал, глядя в пол, перекинул ногу за ногу, исподлобья посмотрел на Следователя:

— А как отнесся к вашим доказательствам сам Борис Борисович?

— У меня такое ощущение, что он все время думает о другом. Мои вопросы словно отрывают его от более важных мыслей… Он как-то спросил меня, допрашивал ли я вас… Потом поинтересовался показаниями Луниной, вашего кассира. Мне кажется, что он не всерьез относится к тому положению, в котором оказался. Как если бы слишком затянулась неудачная шутка и вот-вот все прояснится и станет на свои места.

Ввели Квардакова.

Борис Борисович был все в том же своем мохнатом пиджаке, но теперь ворс совсем погас, свалялся комьями. Однако вошел он легко, увидев Анфертьева, быстро шагнул к нему и, двумя руками сжав ладонь Вадима Кузьмича, пытливо посмотрел в глаза, словно хотел спросить о чем-то, но так и не спросил. Анфертьев отметил про себя, что Борис Борисович похудел, черты лица его обострились, глаза стали еще ближе друг к другу, сделались меньше, и в них появилась смятенность. Квардаков сел на приготовленный для него стул, уставился в стену прямо перед собой, ожидая вопросов.

— Вадим Кузьмич Анфертьев — единственный человек, который не верит в вашу виновность, — бесстрастно произнес Следователь.

— Да? — живо обернулся Квардаков и посмотрел на Анфертьева с некоторой подозрительностью. — Это правда, Вадим? Но почему ты не веришь очевидному?

— А что очевидно, Борис Борисович? — с чувством произнес Анфертьев и вдруг осознал, что вот эти его слова, произнесенные так сочувствующе, едва ли не самое подлое из всего, что он сделал. Он мысленно усмехнулся своему падению, но не возникло в нем ни раскаяния, ни сожаления. Он начинал привыкать к этому нервному типу с бледным лицом и хорошим галстуком. Хотя прошло больше месяца после происшествия в заводоуправлении, Анфертьев не торопился брать деньги из папки. Но все чаще ловил себя на мысли, что и затягивать с этим делом не следует. Ему стали видеться кошмары, от которых он просыпался, вцепившись пальцами в подушку, — какие-то люди очищали архив, выбрасывали в окно пыльные папки, грузили в грязные машины, вывозили на городскую свалку и там сжигали их. А грузчики были неестественно веселы, они не знали, что ворочается в толстой папке, отчего из-под ее картонок просачивается такой тяжелый стелющийся дым — желтый, зеленый, фиолетовый. Струи его свивались, заворачивались в спирали и походили на галактики, которые Анфертьев видел когда-то в школьном учебнике по астрономии. И эти зеленые, красные, синие вселенные вертелись у него перед глазами, как шутихи в праздничном небе, сталкивались, кружились, возникали и гасли звезды, и миллиарды лет со свистом проносились мимо него, и миры корчились в денежном дыму, рождаясь и умирая в тяжелом воздухе городской свалки… — А что очевидно, Борис Борисович? — с чувством произнес Анфертьев, протянул руки к Квардакову, даже пальцами своими пытаясь послать волны сочувствия и скорби.

— Но столько улик, Вадим! Откуда они?

— Для меня их не существует! — и ответил, и уклонился от ответа Анфертьев.

— Почему? Почему ты им не веришь, если уже я начинаю принимать их, если мне они уже кажутся убедительными?

— Я видел вас все обеденное время. До последней минуты. Мы с вами договаривались ехать в театр. Может быть, для кого-то, — он покосился в сторону Следователя, — эти напильнички имеют значение, но я знаю совершенно твердо — у вас не было времени совершить все это.

— А краска? — напомнил Следователь.

— Неужели она была в бутылке с кефиром? — вскинулся надеждой Квардаков…

— Но я тоже держал ее в руках, — заметил Анфертьев.

— Да, верно… Пока я ходил за деньгами, ты держал ее в руках. И твои руки остались чистыми. Ты был в театре? — спросил Квардаков.

— Был, — кивнул Анфертьев. — Им понравились мои снимки, они сказали, что у меня золотые руки.

— Тебя берут? — спросил Квардаков с таким напряжением, будто для него сейчас не было ничего важнее.

— Берут. Я сказал, что буду с месяц занят… Пока идет следствие. А потом готов отдать себя в полное их распоряжение.

— Ну и слава Богу, — облегченно откинулся Квардаков. — Хоть это удалось. А что Света?

— Нормально. Подписка о невыезде… Мы с ней почти не видимся.

— Почему?

— Не знаю. Она… переживает… От разговоров уклоняется. С ней что-то происходит… Мне так кажется.

— Вы не могли бы мне устроить очную ставку с Луниной? — обратился Квардаков к Следователю.

— Зачем? У вас нет расхождений в показаниях. А устраивать из очной ставки свидание… Так не принято..

— Я хочу ее видеть! Поймите, — Квардаков прижал руки к груди, — у меня нет других просьб, жалоб, нареканий… Мне нужно ее увидеть. Хотя бы для того, чтобы попрощаться. А?

— Скоро будет суд. Она вызвана в качестве свидетельницы. Увидитесь и попрощаетесь. Взглядами, — жестковато ответил Следователь.

— Вы думаете, будет суд? — спросил Квардаков со странной улыбкой.

— Совершенно в этом уверен.

— Суда не будет, — твердо сказал Квардаков, глядя невидяще в стенку прямо перед собой. — Вадим, скажи Свете, что суда не будет.

— У вас есть доказательства вашей невиновности? — растерянно спросил Следователь.

— Да. Есть.

— Так предъявите их!

— Я сделаю это, когда сочту нужным. А теперь прошу отвести меня в камеру. Я устал.

Квардаков вышел, не взглянув на Анфертьева.

Ближайшей ночью Квардаков покончил с собой в тюремной камере.

Он повесился на оконной решетке, использовав жгут, сплетенный из собственной рубашки, которую купил когда-то исключительно ради Светы и был несказанно рад, когда она заметила его обнову. На рассвете сокамерники увидели раскачивающееся тело, подняли крик, вызвали дежурного. Срезали жгут, освободили шею, но было уже поздно. Борис Борисович провисел несколько часов.

Накануне он затребовал нотариуса и по всем правилам юридического искусства составил дарственную. Отныне его машина принадлежала Анфертьеву. Это были «Жигули» красного цвета, в отличном состоянии, поскольку Квардаков, слегка злоупотребляя служебным положением, время от времени поручал лучшим механикам завода посмотреть машину. Да и стояла она в заводском гараже — в безопасности, в тепле, всегда смазанная и заправленная.

А Свете завещал несколько подписных приложений к журналу «Огонек» на будущий год и японский магнитофон.

Произошло событие настолько значительное, что оно потребовало отдельной главы, подробного описания душевного смятения Бориса Борисовича Квардакова, чувства безысходности, охватившего его, возникла необходимость рассказать о тюремной камере, ее гнетущей обстановке, о сокамерниках, этих непрошеных советчиках, которые и убедили Квардакова в безнадежности его положения. Но Автору пришлось, не без колебаний правда, отвергнуть эти соблазны. Они нарушили бы все повествование, перекосили бы его в криминальную сторону. А кроме того, описывать, как Борис Борисович, в ужасе перед судом, на котором ему пришлось бы предстать опасным преступником, безнравственным, падшим человеком, расхитителем народного добра, не выдержал душевных мук и повесился, — работа тяжелая и неблагодарная. Эти страницы обязательно вычеркнет знакомая нам литературная дама, и правильно сделает. В самом деле, только представьте: Квардаков раскачивает тюремную решетку, чтобы убедиться, что она выдержит его вес, небольшой в общем-то вес заместителя директора ремонтного завода, рвет на полоски белую рубашку, с которой у него связано столько воспоминаний и надежд, плетет из полосок жгут, захлестывает его на собственной шее и под равнодушный храп преступников…