Приключения-1988 - Павел Нилин

— Почему же он не сознается? — повторяю я свой вопрос.

— А потому, — нагло ухмыляется Гаврилов. — Больно работаете плохо.

— Не так уж и плохо, — я почти равнодушно пожимаю плечами. — Вот вас же поймали. Причем с поличным. Так что вы зря радуетесь. И с убийством разберемся. И чем скорее, тем вам же, мне кажется, будет лучше. А сейчас, Гаврилов, я хочу вас спросить: сколько было участников кражи всего, вместе с вами, а? Только лучше считайте, не ошибитесь.

— Ладно тебе, начальник, лепить-то от фонаря, — хмурится Гаврилов и, подняв голову, тускло смотрит на меня.

— Почему же? — возражаю я. — И Колька, и Леха — люди приезжие, сами знаете.

— Ничего я не знаю.

— Ничего или никого?

— И ничего и никого.

— Ну, ну, Гаврилов. Перчатка Колькина вас ведь намертво с ним связывает. И с ним и с… убийством тоже.

Гаврилов по-прежнему смотрит на меня тускло и задумчиво. Я сразу подмечаю эту его внезапную задумчивость и истолковываю ее в том смысле, что Гаврилов колеблется, признаться ему хоть в чем-то или нет. До конца он сейчас признаваться не будет, это ясно.

— Примеривай, не примеривай — ничего не подойдет, — говорит он наконец.

Я молча жду, что он скажет дальше, я боюсь неловким словом что-нибудь испортить, чему-то помешать.

А Гаврилов на секунду снова умолкает, затем говорит, будто споря с самим собой или себя уговаривая:

— Да нет, не вышел номер, чего уж там. Куда-то даже не туда все поехало. Короче, — он поднимает голову и смотрит на меня, — перчатку ту я во дворе подобрал и с собой в квартиру эту самую прихватил. Там и бросил. Вот так все и было, одним словом.

— Ну да? — недоверчиво спрашиваю я. — Так, значит, и бросил?

— Так и бросил.

— Зачем?

— А чтобы голову-то вам задурить. Думал, убийством займутся, ну и кражу заодно им же и пришьют. А тут, я вижу, все наоборот получается. Нам убийство хотите навесить. А мы тут ни сном, ни духом. Вот так.

Я некоторое время молчу, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя от этого неожиданного признания. Неужели это правда? Если так, то все становится на свои места. Чума и Леха не участвовали в краже, не участвовали! И перчатку подбросили. Вот это номер!

— Выходит, двое вас было в квартире? — спрашиваю я.

— Выходит, что так.

— И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?

— Я ее не нашел, я ее подобрал, как они убежали, — снисходительно поясняет Гаврилов.

— Выходит, вы видели все, что случилось там?

— Все как есть. Я этих голубчиков давно заприметил.

В результате нашего субботнего «межведомственного» совещания на меня выпадает непростая задача выйти через Купрейчика на след этого проклятого Льва Игнатьевича. Впрочем, особенно непростой она стала лишь сегодня вечером, во вторник. Но расскажу все по порядку.

Возможными, а точнее — вполне вероятными хозяйственными махинациями Купрейчика, для которых он, конечно же, использует свое служебное положение, теперь вплотную занялся Эдик Албанян. А меня пока что интересует Лев Игнатьевич как соучастник, а вернее даже — подстрекатель и организатор убийства Семанского. На это ясно указал Шпринц, это следует из услышанного Гавриловым во дворе разговора между Семанским и этим Львом Игнатьевичем, разговора, который перешел затем в ссору.

Кстати говоря, теперь уже совершенно очевидно, что Лев Игнатьевич решился на встречу со мной в кафе, причем посулил мне, как вы помните, немалую взятку только потому, что испугался моего выхода на Купрейчика, испугался, что тот из жертвы может превратиться в обвиняемого и тогда эта «золотая курочка» не только перестанет приносить «доход», но и потянет к ответу всю «золотую цепочку», в том числе и его самого, то есть Льва Игнатьевича. При этом последнего нисколько, видимо, не беспокоит не только расследование квартирной кражи у Купрейчика, что понятно, но и расследование убийства Семанского, что уже вовсе непонятно и даже, я бы сказал, странно.

А пока единственное, что нам известно про Льва Игнатьевича: он москвич. И если бы знать его фамилию, например, то адрес, где он живет или, во всяком случае, прописан, установить можно было бы легко, как вы понимаете. А за этим потянулось бы и немало других сведений. Слабая надежда на этот адрес у меня было затеплилась, когда Кузьмич передал мне записку с номером телефона, которую Лев Игнатьевич оставил Музе для передачи Совко. Но тут же выяснилось, что на клочке бумаги написан номер телефона Купрейчика. Тогда, естественно, возникла мысль задержать Льва Игнатьевича или, во всяком случае, взять его под наблюдение сегодня, во вторник, когда он придет к Купрейчику, чтобы ждать звонка Чумы.

Интересующий нас дом берется под наблюдение с середины дня. Спустя три часа фиксируется возвращение с работы самого Купрейчика. Затем приходит его супруга. Но Лев Игнатьевич так и не появляется.

Вот теперь задержание или, точнее, обнаружение Льва Игнатьевича становится уже совсем непростой задачей. Ведь тот факт, что он в назначенный им самим день не появился возле указанного телефона, может объясняться как чистой случайностью — допустим, болезнью или каким-то непредвиденным делом, — так и тем, что Лев Игнатьевич каким-то образом почуял опасность и ловко избежал ловушки.

На следующий день, то есть в среду, я звоню Виктору Арсентьевичу на работу и уславливаюсь о встрече у него дома.

Затем я встречаюсь с Эдиком Албаняном. По его просьбе, как любят подчеркивать дипломаты. Это последнее обстоятельство вселяет в меня всякие надежды. Зря Эдик звонить и встречаться не будет.

Как мы и договорились, Эдик появляется у меня в комнате ровно в три тридцать.

На этот раз в руках у Эдика толстая папка. Он садится возле меня за стол, раскрывает эту папку и, перекладывая одну бумагу за другой, бегло их просматривая при этом, начинает докладывать.

— Так вот, первое. Слушай меня. Насчет этой самой пряжи. Помнишь, Шпринц говорил, что получает ее из Москвы?

— И Лида о ней говорила, бухгалтер Шпринца, — добавляю я. — Она еще сказала, что эта пряжа в магазин не доставлялась, а транзитом куда-то шла. Ты это тоже не забудь.

— Будь спокоен, — важно кивает Эдик. — Мы все помним. Так вот, эту пряжу Шпринц действительно получает из Москвы. Причем с фабрики Купрейчика. Ясно?

— Но вполне официально?

— Так-то оно так, — хитро усмехается Эдик. — Но тут есть нюансы. Нюанс первый: Купрейчик сначала этих излишков пряжи добивается, а потом от них сразу же избавляется, направляя Шпринцу. А пряжа эта, между прочим, весьма дефицитная и дорогая, марки двести дробь два. И гнал он ее в магазин Шпринца в огромных количествах. Спрашивается, на каком основании? Отвечаю: действительно, вполне официально. Я сам убедился. На основании прямого и четкого распоряжения управления Разноснабсбыта.

— А чья высокая подпись? — спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.

— Заместителя начальника управления, все как положено. Но… — Эдик хитро блестит глазами. — Вот тут-то и появляется второй нюанс.

— Какой? — спрашиваю я.

— Нюанс заключается в высокой подписи, — снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. — Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, — Ермаков.

— Ермаков? — удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.

— Именно так.

— Это что же, однофамилец, выходит?

— Никак нет, — торжествует Эдик. — Уточнил. Зовут — Дмитрий Станиславович. И выходит, — братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?

— Выходит, что так, — соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.

— Вот и начало цепочки, понял? — назидательно говорит Эдик. — Ее московские звенья. Остальное там. — Он неопределенно машет рукой.

Когда Эдик уходит, я смотрю на часы. Что ж, пожалуй, пора собираться и мне. Виктор Арсентьевич уже дома.

В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.

Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Однако хозяин квартиры выглядит сегодня почему-то очень взволнованным, все как будто дрожит у него внутри и никак ему не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему не до конца удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч.

На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.