Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева

виду, она мне очень дорога и мы с ней друзья! — Палашов сделал серьёзный вид и всем телом подался в сторону Бургасова, насколько позволял стол. — Если ты её обидишь, я тебе башку разобью!

Кирилл усмехнулся и набычился в его сторону:

— Себе разбей!

— Нечего разбивать! — откинулся на спинку стула Евгений. — Мне её уже девчонка скрутила и оставила у себя.

— Да когда она успела?

— Вот за те три дня, что меня не было. Она не могла уснуть, измучилась вся и пришла ко мне к машине, мы с ней чин чином улеглись в одежде на пионерском расстоянии на кровати, а проснулся я в её объятьях. Представляешь?

— Что ж. Вы спали, во сне что угодно могло случиться, себя не проконтролируешь.

— Я её несколько раз чуть не покрыл. Еле сдерживался! Но так же нельзя! А ты говоришь — Люба! А ты говоришь — голова! Где она, голова-то эта, когда так нужна? И сейчас — сам видишь!

— Боюсь, голова в трусы упала… — улыбнулся Кирилл.

— Вот именно! Я хотел даже тебе дело передать, а она говорит: не надо, не передавай.

— Постой-постой… Она у тебя свидетельница, что ли? Та самая Кирюшина, которую ты в Москву возил?

— Ну! Она девчонка совсем. Дотрагивалась до меня, в душу лезла. Вроде как не понимает, что у меня от одного её присутствия всё внутри переворачивается и в этом непонятном положении замирает.

— Эка тебя зацепило!

— Да, брат, вот так! А тебя не смущает, что Люба на три года тебя старше?

— Так ведь и я уже не мальчишка, чего смущаться? Невелика разница! А тебя не смущает, что ты на… сколько? на десяток, кажется? …старше своей свидетельницы?

— Я как будто мальчишкой опять стал. Даже вести себя по-взрослому мне тяжело!

— Бурный какой роман!

— Да нет никакого романа! Она там, я здесь. Одно сумасшествие! Взял рабочий телефон её матери, буду у неё справляться о делах девчонки. До вынесения приговора точно никаких романов!

— Должно быть, здорово так вот! Сильное чувство… Завидую… Здорово! Правда, здорово!

— Ага, очень здорово! Здоровее некуда! Хоть в отпуск иди или увольняйся! В голове ноль умных мыслей! И не говори мне про большое светлое чувство. Я испытываю к ней порой грязное животное влечение на грани патологии. И самое ужасное — мне хочется её унизить. Это такого-то ангела! Хотя этот ангелок умеет и зубки показывать… Ты только Лашину пока меня не выдавай, чтобы не разочаровывать его раньше времени. После суда по этому делу я все незакрытые дела передам и уеду всё-таки в Москву. Хотя, посмотрим, может, эта блажь через недельку пройдёт.

— Но ты же не любишь Москву!?

— Кажется, уже начинаю любить. Из-за неё. Ведь она там.

— А почему бы тебе не перевезти её сюда?

— Да? — возмутился Палашов. — А как ты себе это представляешь? Я притащу её сюда, её, молодую, перспективную, в место, где она не сможет работать? К тому же, она ещё учится. Она художница! Это будет свинством с моей стороны! Мы что, будем сидеть вдвоём в казённой квартире на нищенскую зарплату периферийного следователя?

— Да, Жека, ты совсем по-другому заговорил. Хочешь подтянуться на её уровень?

— Знал бы ты, Кир, что творится у меня внутри, ты бы не удивлялся. А что касается уровня: велика важность — в Москве живёт. Это ещё не уровень! Но она талантлива и работоспособна в своём деле — вот что важно и не даёт мне покоя. Ей реализовываться надо, а не прогнивать, понимаешь? Я думаю, ей всё равно: здесь со мной или там со мной. Если я ей нужен, она на всё согласится. Просто я сам не хочу отнимать у неё возможности. А она совсем бескорыстна и не расчётлива. Эта девчонка не думает о материальной стороне жизни, словно это её не касается. В ней какое-то внутреннее благородство и превосходство. Знаешь, как я её называю? Моя графинечка. Глупо, да? И я чувствую, несмотря на все перипетии, она в меня тоже втрескалась. Видел бы ты, как она смотрит на меня! То испепеляет, то отдаётся без остатка! Это сокровище, Кир, настоящее сокровище! Моя находка! Как же мне повезло, Кир, ты не представляешь! Желаю и тебе такого же везенья!

— Позволь спустить тебя на землю. Она просто не голодала, поэтому не расчётлива.

— Да кто её знает, что она переживала в тяжёлые девяностые?

— Я не узнаю тебя, Палашов! Я тебя просто не узнаю! Ты совершенно некритичен! Где твоя пресловутая ирония?

— О! Если бы ты знал, как было непросто. Как мы трепали друг друга обоюдным нервозом. Сдулась моя ирония после встречи со всеми с ними, с теми, кто проходит по делу Себрова.

XXII

Конечно, через пару дней после разговора с Кириллом Палашов пересёкся с Любушкой — городишко-то невелик.

Люба переходила улицу Белова, шла с работы, а он вышел из магазина и собирался перейти на противоположную сторону, где дожидалась его «девятка», чтобы поехать домой. Не заметить друг друга было невозможно. Глаза женщины были грустные-грустные, а щёки налились, как спелые яблоки. Она была хороша, только под глазами залегли тени, неподвластные косметике.

— Здравствуй, Любушка, — сказал он как можно ласковее, останавливаясь перед ней.

— Здравствуй, Жека.

— Как ты? — он с трудом удержался, чтобы не добавить «родная».

— Плохо, ты же видишь. Но переживу, думаю. А ты? Не жалеешь?

— Да тоже не сладко. Разумеется, жалею, но… не могу иначе.

Он протянул к ней свободную руку, и она легко порхнула к нему на грудь и спрятала лицо. Он тяжело вздохнул.

— Ну, пусти, Женька, пусти, — словно опомнилась Люба, освобождаясь из-под его руки. — У тебя теперь другая на уме.

Он виновато отступил. Вспомнил о Кирилле Бургасове. Представил ту другую в своих руках. Ему было бы тревожно, но свойство тревоги было бы иным, ему было бы хорошо. Его совесть умолкла бы, притихла и улеглась.

— До встречи, красавица. Непременно ещё встретимся.

Они разошлись каждый в свою сторону. Встреча эта —