Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Война 1914–1918 годов потребовала от Шоу-проповедника всего пыла, какой только в нем был. Писатель Шоу между тем осторожно наносил последние штрихи, завершая «Дом, где разбиваются сердца», над которым работал с 1913 года. Да еще обдумывал драматический цикл, воплотившийся впоследствии в пенталогию «Назад, к Мафусаилу».

«Дому, где разбиваются сердца» принадлежит особое место в его творчестве. По мнению поклонников Шоу, это место — либо первое, либо последнее. (Апостолы Диккенса относятся точно так же к «Повести о двух городах».) У самого Шоу было к этой пьесе странное, ревнивое чувство. Окончив ее, он записал: «Что-то в этой вещице есть — ужасно не хочется выпускать ее из рук». Он долго не давал читать ее никому из друзей. В декабре 1916 года Ли Мэтьюз предложил ему прочесть пьесу публично и получил отказ в следующей форме:

«Милый Ли Мэтьюз!

Но это же невозможно!

Одно дело — если бы Сценическое общество собралось по-домашнему, чтобы отметить окончание на редкость удачного сезона. В этом случае чтение неопубликованной, не игравшейся и написанной знаменитым автором пьесы сошло бы за милую bonne bouche[164]. И совсем другое дело — собрать деньги на спектакль, а подсунуть чтение и подставить несчастного автора под град тухлых яиц и дохлых кошек. Я умею, и Вам это хорошо известно, рисковать своей популярностью, когда на карту поставлена судьба цивилизации. Но роль председателя собрания пайщиков, которым надо объявить о банкротстве предприятия, все же не для меня. Да еще этот грабеж мне придется производить у них на глазах.

Я вполне убежден, что если Общество задумает как-нибудь по-новому развлекать своих членов, оно должно созвать собрание и испросить на это общее согласие. Несогласные могут потребовать деньги обратно.

И еще вот в чем загвоздка. Я согласен на камерное чтение — для Вас, для нескольких снисходительных друзей. Сносно это выйдет разве что на уровне струнного квартета. Но наше Общество столь многолюдно, что не обойдешься без театра, то есть без целой симфонии. Мне пришлось однажды лицезреть в «Хэймаркете» одну заокеанскую даму. Она читала там пьесы Ибсена — не хуже, чем я читаю свои. От страшного провала ее спас Гладстон. Кто-то подбил его пойти в театр. И вот через двадцать минут после начала он вдруг с душераздирающим хрипом валится через перила балкона. Старику грозила ужасная смерть, если бы спутники не схватили его за пятки и не втащили обратно в ложу. Он покинул театр в ярости, ибо благодарность политикам несвойственна.

Мне не хотелось бы испытывать судьбу американской дамы — ведь Гладстон уже умер».

Шоу как будто не хотел и ставить пьесу, оправдываясь тем, что в военное время ей больше двух недель не продержаться: к половине одиннадцатого пора тушить свет, а раньше четверти восьмого начинать нельзя.

«Утешимся мечтами. Пусть она лежит напоминанием о том, что старая собака еще нет-нет и забрешет», — так писал он Лилле Маккарти.

На эту пьесу его толкнуло восхищение Чеховым. «Дом, где разбиваются сердца» был его любимой вещью, а капитана Шотовэра он звал новоявленным королем Лиром. На вопрос о главной идее произведения он ответил: «А мне откуда знать? Я ведь только автор».

В конце концов «Дом» был поставлен осенью 1921 года в Придворном театре. Режиссером был Джон Б. Фэйган. На премьере случилась накладка с электричеством, и последняя перемена декорации заняла вместо четырех — двадцать пять минут. Эта задержка — в конце очень длинной и утомительной пьесы — была равнозначна катастрофе. 19 октября Арнольд Беннет записывал: «Вчера вечером меня потащили на «Дом, где разбиваются сердца» Шоу. 3 часа 50 минут зеленой скуки. К счастью, мне дважды удавалось заснуть». Пьеса принесла за неделю доход в пятьсот фунтов, и обескураженный Фэйган подменил Шоу Гольдсмитом — «Унижение паче гордости»[165]. Гольдсмит не принес вообще ничего, и антрепризу прикрыли.

«Дом» шел еще в Бирмингеме, в постановке Барри Джексона. Шоу приехал на один из утренних спектаклей. «Он был доволен, — докладывал мне впоследствии сэр Барри. — Я это подметил и, провожая его, уже на вокзале спросил, не даст ли он нам повозиться с «Мафусаилом», которого пока поставили только в нью-йоркском «Гилде». «А у вас семья обеспечена?» — спрашивает. Я заверил его, что беспокоиться не о чем. Тогда он скомандовал: «Валяйте!». Мы приступили к делу. Он попал на последние репетиции, хотя очень страдал от ушибов, полученных в Ирландии».

История «ирландских ушибов» такова. В Паркнезилла (графство Керри) Шоу писал «Святую Иоанну». Однажды, лазая по горам, он поскользнулся и повалился прямо на спину. Через плечо у него висел фотоаппарат, и он так глубоко впился в тело, что миссис Шоу потом говорила, будто в образовавшуюся дыру можно было опускать письма, как в почтовый ящик. Ирландские эскулапы не справились с треснувшими ребрами. В Бирмингем он прибыл калекой, но местный хирург поставил его на ноги, после семидесятидвухминутного сеанса французской борьбы, из которого хирург вышел пусть бездыханным, но победителем.

«Назад, к Мафусаилу» репетировали почти два месяца. Шоу прибыл в Бирмингем за неделю до спектакля и зачастил в соседнее с Репертуарным театром кино, с экрана которого чаплиновский «малыш» Джеки Куган, должно быть, как следует веселил его после Старцев из «Мафусаила».

Пять пьес, составляющих «Назад, к Мафусаилу», давались с 9 по 12 октября 1923 года. Когда занавес упал в последний раз, наступившую тишину разорвали аплодисменты, с каждой минутой нараставшие. Критик «Таймс» писал: «Мистера Шоу, вышедшего к публике, встретили не обычные приветствия. Это не были случайные одобрительные возгласы с галерки. Это был короткий, неожиданный и невольный взрыв долго сдерживаемых чувств. До сих пор мы не слышали ничего подобного в театре».

Шоу редко выходил на вызовы, но на этот раз он отважно держа л речь:

«Я — автор и знаю свое место. Место автора не на сцене. Сценой владеют артисты. Они дают жизнь созданиям автора. Так и только так живут пьесы. Моя пьеса на бумаге едва-едва дышала, но вот ее взяли у меня, оживили, и мне выпала честь видеть, как она действительно живет.

Можно мне задать вам один вопрос: скажите, пожалуйста, неужели в этом зале собрались не только мои любезные друзья, но и сами бирмингемцы? Это просто невероятно! Четыре дня подряд я наслаждался пятью отличными спектаклями. И самое невероятное то, что это произошло в Бирмингеме. На моей памяти такая драма и такой театр могли родиться в любом городе мира — только не в Бирмингеме.

Вот я и обращаюсь к вам: кто вы — паломники, иностранцы? Есть среди вас хоть один истинный бирмингемец?