Соседи (СИ) - Drugogomira

— Ты тоже изменился, — негромко отозвалась она.

Отец усмехнулся, в глазах мелькнула легкая грустинка.

— Мы не молодеем. Спасибо, что позвонила, дочь… Не думал, что однажды вновь услышу твой голос. Что увижу.

— Почему?

Глупый, от стресса слетевший с губ прежде, чем она успела подумать, вопрос. Они с мамой приложили все силы, чтобы вычеркнуть его из своей жизни. Как бы Уля его ни любила, а простить ему решение их оставить не смогла. А может, не смогла потому, что слишком любила. Предательство от тех, кого слишком любишь, особенно болезненно. Понадобилось долгих четырнадцать лет и весь внутренний ресурс, чтобы попробовать принять новый расклад. Чтобы разрешить своей голове мысль, что отцу может быть нужен кто-то еще, кроме них, что он может еще кого-то любить. Чтобы эту мысль узаконить и с ней примириться. Чтобы перестать вспоминать, как долгое время плакала и кляла его мама. Чтобы осознать, что твоя собственная любовь до сих пор трепыхается в сердце, чтобы услышать её слабое дыхание. Чтобы вновь ощутить в себе желание заглянуть в отцовские глаза.

Поморщившись, папа горько улыбнулся:

— Знаешь, наверное, не было и дня, чтобы я не думал о тебе, — произнес он хмурясь. Две и без того заметные складки меж бровей превратились в каньоны. — Но настал момент, когда на смену желанию бороться за своего ребенка пришло смирение. Годы бесплодных усилий упрямо говорили об одном: все мосты сожжены. Я опустил руки и сдался. Отказался от попыток к тебе прорваться, сосредоточился на том, что у меня есть. Много лет я жалею об этом каждый день…  — наступившую тишину разрезал глубокий вздох. — Я должен был проявить настойчивость, но пошел у Нади на поводу и оставил вас в покое. Прости меня. Если сможешь.

«Значит, ты жалеешь?..»

В папино бесхитростное раскаяние очень хотелось верить. И, вопреки горькому чувству обиды, что вновь поднялось внутри, Ульяна пробовала поверить. Очень осторожно. По пути сюда она пообещала себе попытаться его услышать и взять от встречи всё, что он будет готов ей предложить. Сегодня недомолвок не останется.

— И ты меня, — чуть помолчав, ответила Уля. Потребность проговорить свою боль и расставить все точки, отпустить его уже, наконец, или принять таким, каков он есть, вынуждала открывать рот и произносить рвущиеся из сердца, но застывающие на языке слова.

— За что? — отец удивился так искренне, словно и впрямь не допускал в собственной голове мысли, что и её есть за что прощать.

Ульяна прикрыла отяжелевшие веки, пытаясь унять подступающие к горлу слёзы.

— Не знаю. За подростковый максимализм, — дрогнувшим голосом произнесла она, не решаясь на него взглянуть. Заставить себя открыться, показать отцу, что творится у неё внутри, пока не получалось. — За то, что отказывалась нормально поговорить. Мне было… сложно, понимаешь? Все эти годы мне казалось… не знаю… что ты просто взял и бросил. Просто потому, что мы тебе надоели. Променял нас. И прикрылся каким-то убогим кризисом. Это же очень удобно ­– кризис! На него всё можно свалить! А теперь… У меня этим летом… — слова давались Уле с огромным трудом.  — «Невозможно…» — В общем, теперь я хочу понять, что тобой тогда двигало. Объясни.

— Ты правда хочешь знать? — папин голос зазвучал сдержанно, спокойно, но ей чудились в нём нотки нерешительности.

«Значит, все-таки не кризис?..»

— Да… — ответила Уля тихо, распахивая ресницы. — Я думаю, да.

Пристальный, потухший взгляд из-под нахмуренных бровей сообщал Ульяне о том, что папу она озадачила. Казалось, сейчас он взвешивал все за и против её просьбы. А возможно, и нет. Возможно, отец пытался нащупать границы откровенности, за которые не стоит заходить.

«Я не маленькая, я смогу понять…»

— Может быть, услышав, что я тебе сейчас скажу, ты встанешь и выйдешь. И я не смогу тебя за это винить. Поэтому сначала, — папа залез в карман пиджака и, достав оттуда маленький конверт, протянул ей, — возьми, пожалуйста. Это тебе. Хабаровский край. Поселок Ванино, если совсем уж точно. Я хочу, чтобы он был с тобой.

Совсем легкий. Скрученная бумага поддалась подрагивающим пальцам, и на ладонь выпала деревянная подвеска на тонком кожаном шнурке. Маленькая, странная, словно бы потёртая временем и чьими-то пальцами фигурка непонятной птицы. Уля подняла на отца вопрошающий взгляд.

— Это птица гаруа. Позавчера перед отъездом один орочи{?}[Тунгусо-маньчжурский народ, живут в Хабаровском, Приморском краях; коренной малочисленный народ] мне её подарил. Сказал: «Отдашь своему ребенку». Я сразу о тебе подумал, — в подтверждение сказанному отец кивнул – медленно, уверенно. Будто не хотел, чтобы она хоть на мгновение засомневалась, о ком он тогда думал. — А еще сказал, что сам шаман над ней когда-то камлал{?}[Камлать – ворожить, выкрикивать заклинания под удары бубна или хлопанье в ладоши]. А их, знаешь, совсем почти не осталось, шаманов.

Наверное, недоумение в её глазах отразилось неподдельное, потому что папа терпеливо пояснил:

— Это амулет, Уля. Оберег. Орочи использовали фигурки птицы гаруа для защиты своих детей от злых духов. Пытались через фигурку передать ребенку лучшие качества гаруа. Её сущность сходна с сущностью мифической птицы феникс, а феникс, ты знаешь, является символом обновления, возрождения и вечной жизни. Пусть будет с тобой.

«Феникс?.. Как у него?»

Не то чтобы она слепо доверяла амулетам, но… Отец всегда с огромным уважением относился к традициям коренных народов, жизнь положил на изучение их культуры, быта и верований. Он являл собой неиссякаемый источник историй и сказок, привезенных с Севера, Сибири и Дальнего Востока, и в детстве Уля слушала их, открыв рот и развесив уши. Кстати, не одна она: если дома папу заставал Егор, то тоже просил что-нибудь интересное рассказать. Серьезность, с которой отец сейчас говорил об этой птице, подкупала.

— Спасибо… — пробормотала Уля, вешая подвеску на шею. — Значит, ты все ещё занимаешься этнографией?

— Это ведь моё призвание, дочь. Пока на пенсию не попросят, буду заниматься. Я же с твоей матерью как познакомился? — усмехнулся он. — Приехал на Камчатку эвенов{?}[Коренной народ Камчатки] изучать. Влюбился и забрал её в Москву.

— Я помню… — сдержанно кивнула Ульяна. Эта история всегда очень ей нравилась, потому что в её голове выглядела невероятно романтично. Чуть ли не сказкой, в которой принц увозит в столичный замок простую девушку с края Земли. Впрочем, выпускницу кафедры русской филологии психолого-педагогического факультета Камчатского государственного университета «простой» назвать можно очень условно. Папа вот не устоял.

— Кстати, в сентябре к бабушке поеду, — немного помолчав, добавила Уля. Вдруг стало интересно, что он на это скажет.

— Правда? — казалось, новостям отец обрадовался. Они всегда были в ладах. От бабушки Уля ни разу не слышала в его адрес ни одного дурного слова, и он платил ей той же монетой. — Одна? Или с матерью?

Уля ободряюще усмехнулась сама себе. Честно говоря, мысли о путешествии в одиночестве начали щекотать нервишки, ведь до этого она выезжала куда-то только с мамой. Растущим беспокойством в груди отзывалось понимание, что мать до сих пор не в курсе её грандиозных планов. Мало ли… не отпустит.

— Одна. Мама всё еще работает, у неё учебный год как раз начнётся, — повела она плечами. — А бабушка что-то у нас сдает.

— Я рад слышать, что Галина Петровна ещё… держится, — кивнул папа. — Передавай от меня привет, если, конечно…

— Передам.

Уля замолчала и испытующе уставилась на отца. Ответ на главный вопрос до сих пор не прозвучал, но она знала, уже была уверена, что не уйдет отсюда, пока его не получит.

— Ты ждешь… — мгновенно поняв причину повисшей в разговоре паузы, тяжело вздохнул он. — Дочь, сейчас это может звучать как оправдание. Это может оказаться сложно понять. Но прошу тебя… Ты уже взрослый человек. Попробуй.

Резко откинувшись на спинку кресла, он сложил руки на груди, прикрыл веки, опустил голову и спрятал лицо. Настала его очередь признаваться в том, что внутри. Расцепил замок рук, потер седые виски и распахнул глаза.