В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Когда, по толкованию няни, это означало повышение для Цесаревны, я от души посмеялась и заметила ей, что для Цесаревны никакого повышения быть не может. Ничего того ужасного, что ожидало нас, не приходило мне в голову; могла ли я допустить мысль о том, что в скором времени Россия облечется в глубокий траур и что надвигается общая скорбь и печаль.

Увы! Императора Николая Павловича не стало! Сомнения не оставалось. Последний луч надежды исчез. Не имея траурного платья, на третий день его кончины я обрезала свою черную амазонку и, достав шляпу, поехала прямо в Зимний дворец, к панихиде, на которой присутствовала вся Царская семья.

Приложиться пришлось только к руке; чудное его лицо было покрыто густой кисеей, сквозь которую ничего не просвечивалось, да и глаза мои, полные слез, видели все сквозь туман. Говорят, что бальзамировка была очень неудачной.

Когда мысленно возвращаешься к давно прошедшему, невольно задаешь себе вопрос, почему именно на мою долю выпадали и овации, и выбор быть хозяйкой на устраиваемых вечерах в московском, красносельском павильонах, на семейных вечерах в Царском Селе быть председательницей разных комитетов.

Я не была никакой выдающейся личностью и не представляла собою ничего особенного; но, может быть, выбор падал на меня, потому что я была энергична, предприимчива, к тому же проста и вежлива.

Как-то летом (1857 г.) Наследник Николай Александрович устроил скачку, в которой в числе товарищей участвовал старший сын наш Александр. Лошади были небольшие. Огибая при повороте ипподрома угол. Наследник упал, но тотчас же вскочил, сел на лошадь и продолжал начатый круг. Испуг Августейших родителей, Матушки Царицы и присутствующих был большой. Его Высочество немного испугался, но не ушибся и ни на что не жаловался.

В записках Ф. А. Ома совершенно ошибочно высказано мнение докторов, будто бы болезнь и кончина Цесаревича были следствием его падения на скачке. Нет! Не это падение унесло прежде временно в могилу это юное милое существо, а спустя три или четыре года, пробуя силы свои с принцем Лейхтенбергским, он так сильно ударился об угол мраморного стола, что если бы его не поддержали, то он упал бы.

Муж мой, бывший в это время дежурным в Зимнем дворце при Государе, в это самое время вошел в зал, где играли Их Высочества, чтобы поздороваться с ними. Увидя Наследника бледным и не имеющим силы даже подняться с места, Саша побежал и принес стакан воды, о чем никто не подумал. Тут он расспросил, в чем дело, и, узнав от великого князя Александра Александровича все подробности, сказал графу Строганову, что следует немедленно послать за доктором, что на такой серьезный ушиб, как ушиб спинного хребта, надо обратить внимание. По-видимому, граф не считал ушиба этого серьезным, а, напротив, старался пристыдить Наследника, назвав его неженкой, которому при пустом толчке делается дурно до слез. «Разве вы мужчина после этого?» — закончил он свои замечания.

Саша вернулся с дежурства возмущенный и с негодованием передавал мне, как граф Строганов бессердечно отнесся к этому несчастному случаю. «Вот как берегут Наследника русского престола!» — заключил он.

Судя по грустным последствиям, никаких энергичных мер принято не было, а на близстоящих к нему точно какое-то затмение нашло: никто не замечал, что с этого времени Великий князь худел, бледнел, одним словом, угасал. Он под конец не мог даже выпрямиться, а ходил немного сгорбленным. Но и тут упрекали его, что он ходит стариком. Всего обиднее то, что не верили его страданиям, пока, наконец, не прозрели и не убедились в ужасной истине, то, увы, тогда было уже поздно. Упоминая о падении Цесаревича на скачке, я считала удобнее всего тут же опровергнуть мнение докторов, считавших падение с лошади главной причиной его смертельной болезни. Если бы Саша не был случайным свидетелем этого события, то никто из нас не знал бы истины. Вероятно, это скрыли от Государя и Императрицы, чтобы не тревожить их; я заключаю это потому, что никогда не упоминалось об этом ушибе, а только о падении на скачке за несколько лет перед тем.

20-го (октября 1860 г.), в начале седьмого часа, нас разбудили! Государь прислал сказать, что Матушка Царица кончается, нас приглашают во дворец.

…Августейшая больная лежала за перегородкой, а семья стояла по ту сторону перед окнами. У самой перегородки был поставлен аналой, перед которым, когда все опустились на колени, духовник Их Величеств, отец Бажанов, начал читать отходную.

Долго ли читались молитвы, этого определить не могу, но когда послышался тихий протяжный вздох, чтение прекратилось, и мы поняли, что Матушки Царицы не стало.

Минуту спустя камер-фрау г-жа Рорбек высунулась из-за перегородки и крикнула: «Паткуль, подойдите!» Во время агонии голова Императрицы скатилась с подушки, и она позвала его на помощь. Подняв и уложив ее на место, он имел то утешение, что первым поцеловал еще не остывшую руку своей второй матери и благодетельницы. Пока он помогал г-же Рорбек, ситцевая портьера дверей, между которой я стояла на самом пороге на коленях, вдруг сильно заколыхалась безо всякой видимой на то причины. Я подняла глаза и точно чувствовала, что душа отлетевшего от нас ангела пронеслась невидимкой над головой и произвела колыхание драпировки. Минуты этого впечатления мне не забыть никогда.

Во дворце мы узнали, что желание Матушки Императрицы было, чтобы ее вскрыли ради науки.

Можно представить себе, в каком сконфуженном положении оказался лечивший ее доктор, когда при вскрытии легкие оказались совершенно здоровыми, а лечили от чахотки; в мнимом аневризме один сердечный клапан действовал немного слабее, что не имело никакого значения, а вся болезнь сосредоточилась в желудке, вернее сказать, в кишечном отделе. Как можно было ошибиться так непростительно! Один доктор Тильман верно определил болезнь, но придворные эскулапы не поверили ему.

В феврале 1861 года было объявлено освобождение крестьян от крепостной зависимости.

Не знаю, почему П. Н. Игнатьев и многие другие высокопоставленные лица боялись, что в этот день произойдут беспорядки, как будто столица — деревня или село внутри или на окраине России, куда забирались злоумышленники мутить народ и превратно толковать эту великую Царскую милость, милость Царя-Освободителя.

Один Саша был вполне уверен, что народ скорее пойдет помолиться в церковь, чем безобразничать на улице. Оно так и было: крестились, молились за Царя, поздравляли друг друга, и все было тихо, спокойно.

1 марта (1881 г.) я обедала у детей; несмотря на просьбу остаться у них на вечер, я через час ушла к себе. Мной овладела какая-то безотчетная тоска, причину которой я не могла себе объяснить. До одиннадцати часов мы с Евгенией сидели за чайным столом; вдруг раздался звонок, вслед за которым поспешно вошел флигель-адъютант, барон Котен, и, подойдя ко мне, бледный и взволнованный, спросил дрожащим голосом, знаю ли я, какое несчастье случилось с Государем. Когда он сообщил мне потрясающую весть о цареубийстве среди белого дня, меня точно обдало ледяной водой, я вся дрожала, зубы немилосердно начали щелкать один о другой; не быв в состоянии выговорить ни слова, я с каким-то тупоумием вытаращила на него глаза. Хотя барон передал мне подробности этого ужасного злодеяния, насколько они были ему известны, мне трудно верилось, что нашлись изверги, которые могли покуситься на жизнь помазанника Божия.