Число и культура - А. Степанов

Третий язык, позволяющий пролить свет на причины разного количества революций в относительно развитых государствах: "малого" (двух) и "большого" (трех и более), – также хорошо известен. Это противопоставление морских и континентальных стран или, по терминологии геополитиков начала ХХ в., талассократий и теллурократий. На паттерне двух революций удалось удержаться Британии, США, Нидерландам, Японии, т.е классическим морским государствам. Япония, которая не всегда в прошлом пользовалась преимуществами своего островного положения и отдавала предпочтение автаркической изоляции, сначала отставала от западных – европейских и американских – лидеров. Но все же она раньше других на азиатском континенте подключилась к мировой магистрали прогресса и выглядит, несомненно, "талассократией". Согласно точке зрения П.Савицкого, б? льшая внутренняя подвижность и, соответственно, выход талассократических стран в лидеры в рамках индустриальной эпохи объективны. Морская торговля – это не только открытость, возможность использовать достижения самых разных государств, но и свободный выбор партнеров. Превалирующая торговля по суше, напротив, в значительной степени привязана к соседям, которые даны от рождения. Указанное обстоятельство особенно существенно на ранних этапах индустриализации, когда сухопутные коммуникации были неразвиты (навигация же по рекам ограничивает грузоподъемность судов и, следовательно, увеличивает себестоимость перевозок); тогда как морские изначально – "плыви, куда хочешь". То же относится и к выбору не только экономических, но и политических партнеров и сателлитов: так, практически чисто континентальная Германия прусских времен – Фридрих I, Фридрих II и далее – сосредоточивает внешнеполитические заботы на "округлении" (abrund) своих территорий, в то время как более "продвинутые" страны энергично захватывают заморские колонии. На этом отрезке индустриализации происходят первые политические революции. Свободный выбор партнеров, их комбинаторный перебор и позитивный расчет своих выгод оказывают глубокое влияние на коллективную психологию: читатель вправе вспомнить о существенности комбинаторных операций, в частности, в процессе идентификации и самоидентификации, формирования политических структур, см. гл. 1.

На то, что важны именно последние факторы, а не море как таковое, указывает прецедент Швейцарии. Эта страна пережила лишь две бифуркации: 1) долгую войну за независимость от имперских Габсбургов, международное признание – в 1648 г., по Вестфальскому миру и 2) ожесточенную борьбу между Зондербундом и Конкордатом семи в 1830 – 40-е гг., в результате которой в 1848 г. принимается Конституция ("за образец которой была взята американская" [236]), и Швейцария из непрочного союза кантонов превращается в единое союзное государство (в целях более тесного экономического сотрудничества кантонов отменена местная таможня, введены единая валюта – швейцарский франк, единые меры длины и веса). Швейцария с ее двумя революциями является устойчиво либеральной страной, что, на первый взгляд, противоречит ее физически континентальному положению. Во многих отношениях Швейцария действительно уникальна. Пребывая в "ничейной зоне" между двумя противоборствующими великими державами – Австрией и Францией – историческая Швейцария обладала заметной "свободой рук". Гранича почти со всеми ведущими странами,(13) она располагала и свободой выбора торговых партнеров (настолько полной свободой, что не прерывала экономических контактов со всеми сторонами и во время войн между ними). Швейцария – своеобразная "сухопутная морская держава", до сих пор остающаяся "политическим островом", не входящая даже в ООН; статус одного из мировых финансовых центров лишь подчеркивает сопутствующую "универсальность". По отношению к Швейцарии справедливо и сказанное ниже о государствах морских, но, конечно, нужно иметь в виду, что данный пример – исключение, обязанное уникальному сочетанию обстоятельств. Однако вернемся к действительно морским государствам.

Культурологи, например Г.Померанц, отмечают важный сопряженный момент: культуры морских стран отличаются более практичным, "трезвым" характером по сравнению с более "идеалистическими", склонными к метафизике и мифам, континентальными странами. В подтвержение как раз и приводятся образцы Британии (английский эмпиризм на фоне континентального умозрения и спекуляции), США (прагматизм)(14) и Японии (в контрасте с центром конфуцианской зоны, Китаем). Сказанное в полной мере относится и к Швейцарии с ее "твердокаменным здравомыслием", успешно противостоящей подавляющему большинству идеологических обольщений. Речь, собственно, идет об одних и тех же вещах.

В этом контексте нельзя не заметить: к услугам третьих " более "сумасшедших", менее "здравомысленных" – революций прибегают в ХIХ – ХХ вв. преимущественно континентальные страны: Россия, Германия, Италия, Франция (чьи основные интересы – в отличие от Британии, США, даже Нидерландов – относятся более к европейскому континенту) или Китай. Их внутренние традиционалистские, в сущности феодальные, идеологические и политические силы явно превосходят таковые в странах морских. Психологическая направленность населения на "окончательные и вечные" истины, высшие идеалы (пусть займут место в темном углу бескрылые, лишенные благородства прагматики)(15) и обусловливает необходимость: чтобы подтянуться к мировым лидерам в практическом плане (а отставание всякий раз – это вселенская трагедия поражения заветных идеалов общественного добра от низкого, подлого зла, чистогана), приходится прибегать к ломке своих излюбленных идеологических ценностей. В этом, собственно, не было бы объективной потребности, если бы отсутствовала жесткая связка между коллективными идеалами и приземленными повседневными нормами, т.е. если бы идеалы (политические, идеологические, религиозные) существовали бы сами по себе, а конкретная жизнь – тоже, так сказать, два состава в разных флаконах. Так, кажется, и обстоит с либерализмом на практике: реальная выгода индивида прежде всего, а идеалы – факультативно по воскресеньям в церкви. Но – увы или к счастью – иначе происходит там, где люди привыкли поверять обыденную практику ригористическими коллективными эталонами. Подобная привычка, "верность общественным идеалам", обусловливает более драматический – прерывисто-скачкообразный, а не поступательно-плавный – сценарий развития, когда перед каждым очередным серьезным шагом в модернизации приходится прибегать к идеологическому преображению, объявлять смену вех, т.е. вступать в политическую революцию.

Судя по тому, что и мировое сообщество в целом не удержалось на уровне двух бифуркаций, ныне вступив в зону третьей, в нем также, по всей видимости, возобладало "правополушарное", холистическое начало, оно же "мифологическое" или "метафизическое". Фактор былых преимуществ морских стран перед континентальными по мере развития сухопутных и воздушных коммуникаций теряет свое значение. Теперь не порты и привязанные к ним биржи (Лондон, Нью-Йорк), а универсальная, экстерриториальная сеть Internet готова превратиться в средоточие сделок и контактов. В результате третьей бифуркации в мире названные процессы в перспективе только ускорятся. Бывшие (Германия, Италия) и нынешние (КНР) тоталитарные государства, вообще ряд стран второго и третьего эшелонов модернизации стремительно догоняют или уже догнали прежних лидеров по уровню экономики, т.е. программа "догоняющего развития" так или иначе сработала .(16) Наконец, вместе с третьей бифуркацией в мире, кажется, на глазах происходит укрепление и упомянутой связки между "высокими и вечными" общественными идеалами и текущей политикой.

Как замечено, прежде этим страдали Франция, Германия, Италия, Россия, Китай, соответственно и пережившие по три и более революций, тогда как последовательно либеральные государства (США,Британия, Нидерланды, по азиатским меркам Япония) исповедовали более "гибкую" и практичную мораль, смотря сквозь пальцы на различные нарушения, если они не покушались на карман. В свою очередь, после двух бифуркаций и мировое сообщество в целом демонстрировало изрядную идеологическую толерантность, и, скажем, США коренные идеологические разногласия не мешали договариваться и сотрудничать с "империей зла", СССР, или с тоталитарной КНР. Теперь же, вместе с третьей бифуркацией, ситуация, похоже, кардинально меняется. Верность принятым идеалам и ценностям внедряется в международную практику, принцип "пусть погибнет мир, но торжествует закон, простите, идеал" на глазах превращается в один из ведущих. Так по крайней мере выглядят аргументы для войны с Югославией – "во имя прав человека". Когда, спрашивается, такое было возможным? Из одного из бастионов либерализма, Великобритании, гремит риторика Тони Блэра: "У Милошевича не должно быть иллюзий: мы не остановимся, пока дело не будет сделано. Теперь это уже не военный конфликт. Это битва между добром и злом, цивилизацией и варварством, между демократией и диктатурой" [419; курсив мой. – А.С.]. Еще недавно подобные события были немыслимы, и не только из-за объективного расклада сил – биполярность мира после двух бифуркаций, – но и по причине психологического климата. Теперь же, в ходе третьей бифуркации, по справедливому замечанию В.Б.Пастухова [245, c. 117], Запад и "все прогрессивное человечество" оказались охваченными эйфорией.(17) Идеал становится высоким общественным мифом, а боги, герои умеют быть не только добрыми, но и сметающими все препятствия на пути.(18)