Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

том числе написанных вскоре после ссылки: «Вот лист. / Он был чист. / Тут всё было пусто. / Он станет холмист, / Скалист и ветвист / От грубого чувства. / И это — искусство! / Моё это право! / Я строю свою / Державу, / Где заново всё создаю!» (1939). О «своём праве» Мартынов писал и позже — например, в написанном мнимой прозой стихотворении «Проблема перевода» (а переводил Мартынов много — собственно, в годы, когда его не печатали, переводы оставались единственным источником заработка): «Тут слышу я: / — Дерзай! Имеешь право. <…> Любой из нас имеет основанье добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь своё негодованье, в чужое тленье — своего огня».

Мартынов 1950–60-х — поэт разных регистров и разного уровня. У него было много совершенно проходных стихотворений — с отмеренной патетикой, с ценимым в «Юности» оттенком либерализма: «Я наблюдал, / Как пляшут твист / В Крыму. / О нет, я не смотрел, как лютый ворог, / На этих неизвестно почему / Шельмуемых танцоров и танцорок…» — или даже: «Где Ленин? // Поздний вечер манит / Спокойно погрузиться в сны, / Но Ленин вдруг в окно заглянет: / „А все вопросы решены?“» — вот уж проговорка так проговорка. Но в то же время у него получались вещи необычные и резкие:

Вдруг

Что-то случилось —

Споткнулось неведомо где,

Подпрыгнув, упало,

Как будто томясь, что взлетело,

И вы разбежались,

Как будто круги по воде,

Как будто от камня,

А может быть,

Мертвого тела.

Иногда они даже предвосхищали поэтический язык следующих десятилетий — лучший пример, вероятно, стихотворение 1964 года «Лунный внук». Наряду с Давидом Самойловым Мартынов был увлечён научным дискурсом, сочинил, например, стихотворение о выдающемся физике-теоретике Александре Фридмане; в «Лунном внуке» популярная в 1964 году космическая тема сталкивается с горькой военной, создавая нечто напоминающее «новый эпос» 2000-х:

Пусть говорят, что старик нездоров, не вполне он в своем уме,

Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,

И не стал перемещённым лицом, —

Он был отважным бойцом на войне,

А после войны улетел на Луну,

И дело с концом.

Он в командировке, секретной пока, этот внук старика.

Он работает там, на Луне, и усовершенствует лунный свет,

Чтоб исправней сияла Луна и плыла, и плыла

Здесь, над этой старой деревней, которой фактически нет,

Потому что во время войны вся она была сожжена дотла.

Если Мартынов не попал на войну по состоянию здоровья, то Борис Слуцкий (1919–1986) и Давид Самойлов (1920–1990) стали главными оттепельными поэтами из числа фронтовиков. Близкий в молодости к кругу поэтов-ифлийцев[133], Слуцкий напечатал первые стихи в мае 1941-го; потом была война, которую он прошёл с начала до конца. Война определила его манеру: там, где у других был пафос, у Слуцкого — суровый, лаконичный стиль, который он, будучи чрезвычайно многопишущим автором, впоследствии применял к любому материалу. В том числе к сентиментальному — но эта сентиментальность никогда не проникает в интонацию. О своём стихе Слуцкий пишет: «Но доведу до кондиций, / Чтоб стал лихим и стальным, / Чтоб то, что мне годится, / Годилось всем остальным». Недолюбливавшая стихи Слуцкого Ахматова называла их «жестяными». И ещё одна характерная металлическая коннотация — объясняющая «жестяной» генезис:

Да, какую б тогда я ни плел чепуху,

Красота, словно в коконе, пряталась в ней.

Я на медную мелочь

            учился стиху.

На большие бумажки

                        учиться трудней.

Самые известные его стихи о войне — «Как убивали мою бабку», «Баллада о догматике», описывающая майора Петрова, поражённого тем, что «немецкий пролетарий» пошёл на него войной:

Когда с него снимали сапоги,

не спрашивая соцпроисхождения,

когда без спешки и без снисхождения

ему прикладом вышибли мозги,

в сознании угаснувшем его,

несчастного догматика Петрова,

не отразилось ровно ничего.

И если бы воскрес он — начал снова.

И, конечно, «Кёльнская яма» — на её примере можно показать, как Слуцкий работает с поэтической формулой:

О вы, кто наши души живые

Хотели купить за похлебку с кашей,

Смотрите, как, мясо с ладони выев,

Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем,

            скребём ногтями,

Стоном стонем

            в Кёльнской яме,

Но все остаётся — как было, как было! —

Каша с вами, а души с нами.

Перед нами, в общем-то, тоже баллада — но задействующая экстремальный материал. Слуцкий вообще постоянно работал с экстремальным, с неудобным: «Расстреливали Ваньку-взводного / За то, что рубежа он водного / Не удержал, не устерёг, / Не выдержал. Не смог. Убёг»; или вот — об инвалиде войны, кричащем на людей со своих двух тележек: «Всем, кто пешком ходил, пускай с клюкою, / Пускай на костылях, но ковылял, / Пусть хоть на миг, но не давал покою / Тот крик и настроенье отравлял». Такой инвалид появится в стихах Слуцкого не раз. Ещё показательнее стихотворение «Бухарест», герой которого — капитан, потерявший на войне жену и вызывающий в Бухаресте к себе проститутку, чтобы говорить с ней: «Что я ни спрошу у вас, в ответ / Говорите: „никогда“ и „нет“». Это стихотворение страшно своей недосказанностью; понятно, что в нём происходит какой-то торжественный ритуал, не соответствующий первоначальным ожиданиям. Слуцкий был мастером тяжёлого парадокса — и умел подбирать соответствующие ему сюжеты. Стихотворение «Блудный сын», например, завершает библейскую притчу так: «Вот он съел, сколько смог. / Вот он в спальню прошёл, / Спит на чистой постели. / Ему — хорошо! / И встаёт. / И свой посох находит, / И, ни с кем не прощаясь, уходит». Обратим внимание, что сделано это очень просто, нарочито просто: Слуцкий не брезгует даже однокоренной рифмой, потому что рифма в его случае не главное. И парадоксализм, и прямота для него были совершенно