Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Булат Окуджава (1924–1997) родился в семье революционеров, его родители были репрессированы в 1930–40-е. В 1942-м он ушёл на войну, на фронте начал писать стихи. Вторая половина 1940-х — первые литературные знакомства (от Антокольского и Межирова до Пастернака), первые занятия музыкой, первые песни: «Неистов и упрям, / гори, огонь, гори. / На смену декабрям / приходят январи». Но настоящий литературно-музыкальный дебют Окуджавы придётся на оттепельные конец 1950-х — начало 1960-х: в это время он начинает активно выступать с песнями и поэтическими публикациями, работает в отделе поэзии «Литературной газеты». Основной тон песен и стихов Окуджавы этого времени — светлый. Память о войне, никогда его не оставлявшая, никуда не уходит: «Победа нас не обошла, / да крепко обожгла». Но иногда даже военные образы Окуджава превращает в символы нового:
Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,
когда дворники маячат у ворот.
Ты увидишь, ты увидишь, как весёлый барабанщик
в руки палочки кленовые берёт.
Будет полдень, суматохою пропахший,
звон трамваев и людской водоворот,
но прислушайся — услышишь, как весёлый барабанщик
С барабаном вдоль по улице идет.
Булат Окуджава. 1964 год{271}
«Весёлый барабанщик», прозвучавший в фильме 1961 года «Друг мой, Колька!», — городская песня. Городских песен у Окуджавы много, в том числе самые известные: «Полночный троллейбус», «Песенка об Арбате». Уже в 1980-е тон сменится, но Арбат останется: «Я выселен с Арбата и прошлого лишён, / и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. / Я выдворен, затерян среди чужих судеб, / и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб». В конце 1950-х до этого ещё далеко; на волне оттепельных надежд Окуджава, после реабилитации родителей вступивший в партию (откуда его в 1972-м, после публикаций за границей, исключат), пишет «Сентиментальный марш» — это вещь универсальной силы, доносящая, может быть, в самом чистом виде неореволюционную романтику оттепельного поколения и сумевшая убедить и московскую интеллигенцию, и Владимира Набокова, который перевёл стихотворение на английский. Именно с ним Окуджава выступает в фильме «Застава Ильича»:
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведёт.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
а для меня — твои тревоги и добрый мир твоих забот.
Но если целый век пройдёт и ты надеяться устанешь,
надежда, если надо мною смерть распахнёт свои крыла,
ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
я всё равно паду на той, на той единственной гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
Уже в позднесоветские годы высказывались предположения, что герой стихотворения представляет себя не красноармейцем, а белогвардейцем (возможно, так подумал и Набоков, любивший находить у симпатичных ему советских авторов скрытую антисоветскость). Едва ли в конце 1950-х у Окуджавы могло быть подобное прямое намерение — но, разумеется, сила этого текста в том числе в его амбивалентности. Ну а постоттепельная романтическая ностальгия могла уводить ещё дальше — в том числе ко времени Пушкина и Грибоедова, к блестящему началу XIX века — как в «Батальном полотне» (1973), песне как бы на полях исторической прозы Окуджавы: «Следом — дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты. / Все они красавцы, все они таланты, все они поэты». Для слушателей песни Окуджавы были и возможностью прикоснуться к «эпохе благородства», и, собственно, «патентом на благородство». Ну а конец 1960-х Окуджава встретил «Прощанием с новогодней ёлкой», которое было на самом деле прощанием с временем надежд:
В миг расставания, в час платежа
В день увяданья недели
Чем это стала ты нехороша?
Что они все, одурели?!
И утончённые, как соловьи,
Гордые, как гренадеры,
Что же надёжные руки свои
Прячут твои кавалеры?
Нет бы собраться им — время унять,
нет бы им всем — расстараться…
Но начинают колеса стучать:
как тяжело расставаться!
Но начинается вновь суета.
Время по-своему судит.
И в суете тебя сняли с креста,
и воскресенья не будет.
Александр Галич. 1957–1958 год{272}
Творческая биография Александра Галича (1918–1977) — одна из самых удивительных в XX веке. До середины 1960-х он был официальным, обласканным, практически номенклатурным автором — неудивительно возмущение одного из его гонителей:
Галич? Автор великолепной пьесы «Вас вызывает Таймыр», автор сценария прекрасного фильма «Верные друзья»? Некогда весьма интересный журналист? Он? Трудно поверить, но именно этот, повторяю, вполне взрослый человек, кривляется, нарочито искажая русский язык. Факт остаётся фактом: член Союза писателей СССР Александр Галич поёт «от лица идиотов».
В самом деле, в 1960-е Галич, для которого любимыми поэтами оставались Пастернак и Ахматова, переживает резкий перелом — и начинает сочинять песни, которые очень скоро попадают в категорию запрещённых. Уже в начале 1960-х появляются «Закон природы», недвусмысленно говорящий о советском коллективизме: «Повторяйте ж на дорогу / Не для кружева-словца, / А поверьте, ей-же-богу, / Если все шагают в ногу — / Мост об-ру-ши-ва-ет-ся!», и «Старательский вальсок», выносящий приговор конформизму:
Вот как просто попасть в богачи,
Вот как просто попасть в первачи,
Вот как просто попасть — в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!
Важно при этом, что это обличение конформизма идёт от лица — не «идиота», но конформиста, в котором проснулась совесть. С одной стороны, он произносит горделивое: «Я выбираю Свободу, — / пускай груба и ряба», с другой — говорит от лица «мы»: «Мы давно называемся взрослыми / И не платим мальчишеству дань» — или, в песне «Памяти Пастернака»: «Ах, осыпались лапы ёлочьи, / Отзвенели его метели… / До чего ж мы гордимся, сволочи, / Что он умер в
