От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации - Борис Кагарлицкий

Идеологический триумф Запада был закреплен в массовом сознании на протяжении двух с половиной столетий. Отныне Запад, поддерживая миф об инертном, авторитарном и косном Востоке, сумел присвоить себе концепции «прогресса», «развития» и, разумеется, «капитализма». Напротив, в Азии и Северной Африке националистическая интерпретация истории колебалась между готовностью осудить собственную традицию, как заведомо реакционную и тормозящую развитие, и стремлением отвергнуть современные институты, современный тип развития как «инородные», «западные». В свою очередь социальные и классовые противоречия игнорировались, недооценивались или просто отрицались (применительно к «не-западным» обществам), что, впрочем, вполне соответствовало корыстному интересу местных элит, стремившихся сохранять идеологический контроль над обществом.

Начиная с середины XVIII века в Англии и Франции распространяется представление о странах Востока как о мире, где господствует жесточайший деспотизм, отсутствуют всякое уважение к правам человека и даже зачатки гражданских свобод. Энциклопедия Дидро и Даламбера безапелляционно пишет про примеры «тиранического, не ограниченного законом единоличного правления, каковым является государственное устройство Турции, Монголии, Японии, Персии и практически всей Азии» (governement tyrannique, arbitraire et absolu d'un seul homme: tel est le gouvernement de Turquie, du Mongol, du Japon, de Persie, et presque se toute l'Asie)[807]. Этот тип правления развращает «души и сердца восточных правителей»[808], что и является важнейшей причиной бедствий, переживаемых их странами. Косвенно к деспотическим режимам приравнивалась и Россия, где, согласно энциклопедии, «правительство напоминает турецкое»[809].

Ничуть не меньшую популярность идея «восточного деспотизма» получила в Англии. Обозреватель «Gentleman's Magazine», свою очередь, ссылаясь на французские источники, описал в 1762 году ужасающую картину унижения и подавления, которое народы Азии принимают как должное. С июля по октябрь в каждом номере журнала публиковались фрагменты анонимного трактата, который должен был продемонстрировать читателю фундаментальное различие между европейским и азиатским типом государства. «В этих странах на протяжении многих веков не было иного закона, кроме воли правителя, воспринимавшегося своими подданными в качестве живого Бога; рядом с ним все остальные люди обращались в ничто и они простирались перед ним в подобострастном молчании. В этих несчастных странах люди с радостью лобызают свои цепи, они обожают своих тиранов, не задумываясь о гарантиях для своей собственности или жизни; и никому неведомо знание о человеческой природе или практика человеческого разума; они не знают иной добродетели, кроме страха, и, что еще более поразительно, они почитают свое бесправие за геройство; им безразлична собственная жизнь и смерть, и с тупостью религиозных фанатиков они восхищаются любым капризом своего правителя, даже если жертвами подобных капризов становятся они сами»[810].

Поскольку просветительская теория «естественного человека» предполагала, что изначально люди рождаются и чувствуют себя свободными, ужасы восточного деспотизма невозможно было объяснить примитивностью и диким состоянием азиатских народов, тем более что наглядные факты свидетельствовали об обратном. «Мы полагаем, основываясь на опыте истории, что Европа всегда была отважной и гордой защитницей свободы; а Азия с древности жила в лености и рабстве; и не удивительно, что столь разительное отличие характеров, неизменное и повторяющееся на протяжении веков, многими объясняется несхожестью климата, ибо что же кроме климата может быть столь постоянным, единым и неизменным»[811]. Эта точка зрения, однако оспаривалась другими европейскими авторами, напоминавшими, что климат Южной Европы не сильно отличается от климата, например, Турции. Последнее заставляло обозревателя «Gentleman’s Magazine» искать главные причины различий в исторически сложившейся восточной культуре и религии, восходящей к Древнему Египту.

Далеко не все современники соглашались с тезисом об азиатском деспотизме. Французский путешественник и ориенталист Анкетиль Дюперрон (Anquetil Duperron) в книге «Восточное законодательство» («Legislation orientale»), опубликованной в 1778 году, писал, что распространенные в Европе представления о восточном деспотизме, об абсолютной и неограниченной власти азиатских правителей над своими подданными не соответствуют действительности. «Обвинения, которые мы предъявляем восточным правителям, необоснованны, либо они основаны на примерах злоупотреблений, которые признаются таковыми как самими правителями, так и их подданными»[812].

Особенное внимание Дюперрон уделял защите прав собственности на Востоке, доказывая, что свобода торговли и предпринимательства отнюдь не подвергается там стеснениям, которые радикально меняли бы ситуацию по сравнению с Европой. Действительно, европейское представление о всеобщем господстве на Востоке государственной собственности опиралось прежде всего на различное понимание имущественных прав в азиатском мире и на Западе (вернее — в Европе Нового времени). Если же говорить о государственной собственности как таковой, то в строгом смысле «мусульманское право не знало такой категории»[813]. Земля принадлежала Аллаху и предоставлялась в пользование общине, представителем которой выступало государство. После завоевания новых территорий, «оставляя прежним владельцам завоеванную землю в пользование, государство получает с них поземельный налог, харадж, и этим реализует свое право собственника»[814]. Подобные схемы земельных отношений имели место и в средневековой Европе и Римской империи, откуда они, собственно, и были позаимствованы арабами с той лишь разницей, что изменилось их идеологическо-правовое обоснование.

Однако как бы ни был Дюперрон прав фактически, его взгляды отвергались и даже игнорировались большинством авторов, предпочитавших конкретно-историческому анализу упрощенные идеологические схемы[815]. Даже Карл Маркс писал про азиатские деспотии теми же словами, что и его либеральные оппоненты, подчеркивая, что в этих обществах «безопасность жизни и сохранность имущества не обеспечены, и нет никакого стимула к прогрессу»[816].

Между тем уже Дюперрон откровенно замечал, что изображая восточные страны (Персию, Турцию и Индию) в виде «варварских», западные авторы стремились оправдать проводимую там европейцами политику, представляя восточные народы, способными только «служить нам для наживы» (nous presenter les objets de gain)[817]. Показательно, что в лондонском «Gentleman's Magazine» дискуссия о происхождении «восточного деспотизма» публикуется практически параллельно с сообщениями об успехах английского оружия в Индии. А позднее европейские представления об «азиатском деспотизме» легли в основу того государственного устройства, которое сами европейцы — в «усовершенствованной» и «цивилизованной» форме установили в Азии, ссылаясь на то, что именно подобные порядки наиболее соответствуют традициям и нравам местных жителей.

Если завоевание Америки морально оправдывалось дикостью и отсталостью местных племен, а Австралия и вовсе могла быть объявлена «terra nullius» («ничьей землей»), поскольку аборигены не имели ни государства, ни, в соответствии с европейскими представлениями, общества, то применительно к Индии, обладавшей древней цивилизацией и процветающей экономикой, требовались аргументы иного рода. И тезис о деспотизме предоставлял такие аргументы.

С точки зрения европейцев, индийские правители жили в «атмосфере подобострастия и коварства, и вообще их жизнь была похожа на сказку» (atmosphere of subtlety, treachery and fairy tale), напоминая «Тысячу и одну ночь»[818]. Этому британские джентльмены противопоставляли свои «лучшие традиции честности»[819]. Однако благородство истинного англичанина имеет пределы. Клайв в 1772 году объяснял членам Палаты общин: «В Индостане правительство всегда было деспотическим. А жители там, особенно же в Бенгалии, в низших слоях общества склонны к сервильности, скупы, преклоняются перед силой и трепещут перед ней. В высших слоях общества они расточительны, избалованы, изнежены, тираничны, вероломны, продажны и жестоки»[820].

С точки зрения Клайва, подобное положение дел полностью освобождало его самого от необходимости следовать моральному кодексу британского джентльмена в социально-культурной среде, где эти нормы не только никто не соблюдает, но никто и не может оценить.

Конечно, подобный подход далеко не все разделяли в самой Британии. Эдмунд Бёрк (Edmund Burke) резонно заявлял: «Обман, несправедливость, угнетение, казнокрадство, имеющие место в Индии, являются точно такими же преступлениями, как если бы схожие деяния совершались в Англии» (Fraud, injustice, oppression, peculation, engendered in India, are crimes of the same blood, family and cast, with those that are born and bred in England)[821]. Однако показательно, что свои гневные речи о преступлениях английской администрации в Бенгалии либеральный политик произносил уже после того, как Клайв завершил свою миссию. Напротив, деятельность Клайва пользовалась со стороны Бёрка полной поддержкой и одобрением. Когда Клайв весьма откровенно отчитывался о своих действиях и мотивах, это не вызывало у Бёрка ни малейшего протеста, так же как и сама идея колониального завоевания. Даже позднее, разоблачая деятельность Ост-Индской компании, Бёрк ссылался на местную специфику: «Признаюсь, все эти условия не благоприятствуют нашим попыткам управлять Индией. Но мы уже там, и Всевышний поставил нас во главе данной страны: нам остается лишь смириться с этим и сделать все возможное для ее блага»[822].