Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * * *
Так оно и случилось. Интуиция Алейникова не подвела.
С заходом солнца партизаны, кто в чем - в измятых пиджаках, в гимнастерках, в темных грубых рубахах, - вооруженные советскими и немецкими автоматами, с запасными патронными рожками и дисками, с гранатами на ремнях, выстроились перед выходом четырьмя небольшими колоннами на поляне и в ожидании команды спокойно переговаривались, что-то рассказывали друг другу, похохатывали беспечно, будто собирались не на смертный бой, а на веселое развлечение. Иван, видевший партизан вообще впервые, второй день оглядывал их с интересом и любопытством и никак не мог себе представить, что этот народ умеет стрелять и бросать гранаты, что эти люди наводят ужас на немцев. Ему казалось, что бородатые мужики и безбородые молодые парни никакие не партизаны, а обыкновенные колхозники, собравшиеся у конторы перед выходом на работу, и только по недоразумению у них за плечами не вилы и грабли, а настоящее боевое оружие.
Из землянки вышли Алейников, Баландин, Метальников и еще несколько человек, тоже все вооруженные автоматами. Разговор и смех в колоннах сразу стихли, над поляной установилась тишина. В безмолвии раздались негромкие команды, и через минуту три группы покинули лагерь, двинулись в лесной сумрак, каждая своим путем, а четвертая задержалась, потому что Алейников, собиравшийся уже подать команду, вдруг увидел Ольку, стоявшую на левом фланге в первом ряду, возле Ивана. На плече у нее, как и у других, висел автомат.
- Королева! Я приказал тебе остаться здесь.
- Еще чего! И не подумаю, - ответила она, глядя в сторону.
- Оля, ты свое дело выполнила, привела нас... - каким-то странно беспомощным, умоляющим голосом произнес Алейников.
- Я свое дело, Яков Николаевич, никогда до конца не выполню, - ответила она, не поворачивая головы.
Иван понимал, о чем она говорит. Понимали это, кажется, и все остальные, потому что Алейников топтался на земле, а из строя кто-то глухо сказал:
- Да пущай идет Олька...
Алейников, будто этого и ждал только, вздохнул.
- Ну хорошо. - Он глядел вниз, себе под ноги. Затем резко вскинул голову, отрывисто и жестко скомандовал: - Слева по одному... интервал два шага... За мной - ша-агом марш!
Повернулся и пошел. Цепочка партизан бесшумно потекла за ним, нырнула под навес еловых ветвей. На опустевшей, сразу ставшей просторной поляне, по краям которой было устроено несколько длинных землянок, недвижимо и молча стояли, провожая уходящих, две пожилые женщины-поварихи да трое мужиков, оставленных для присмотра за лошадьми и вообще на всякий случай.
Разведав ночью и утром местность, Алейников вел партизан уверенно, будто знал все эти лесные чащобы с детства, и за два с лишним часа ни разу не оглянулся. И шагавшая следом за ним Олька ни разу не взглянула назад, на Ивана. Прошлой ночью она все оглядывалась, а теперь шла, нагнув голову, будто боясь споткнуться.
Цепочка партизан пересекала опушки и поляны, обходила мочажины и болотца, скрывалась в редковатом ельнике и вновь бесшумно двигалась по открытому пространству. Алейников, смотря по местности, шел то быстрее, то медленнее, в такт шагам покачивались во мраке его острые, худые плечи, обтянутые заношенной, выстиранной сегодня гимнастеркой. Выстирала ее Олька. Она, никого не спрашивая, зашла в землянку, где он спал, взяла со стула гимнастерку и брюки, направилась к ручью. Там, погрузившись в невеселые и неясные какие-то думы о Федоре, сидел Иван. Думать о нем он уже устал и не хотел, но мысли, тупые и тяжелые, помимо воли ворочались в голове. Не мысли даже, а просто вопросы, которые он задавал себе уже тысячу раз и на которые не было ответа: "Ах, Федор, Федька, как же так?.. Зачем же так? Что же теперь будет с Анной?"
Олька с гимнастеркой и брюками в одной руке, с куском черного мыла в другой подошла, поздоровалась, положила мыло на траву, отстегнула от гимнастерки погоны, затем выложила на землю из карманов содержимое - смятую пачку папирос, расческу, носовой платок, коробку спичек, скинула сапоги, засучила штанины и шагнула в ручей.
Она стирала, стоя в ручье боком к Ивану, засученные штанины делали ее похожей на мальчишку.
Выстирав и гимнастерку, и брюки, и носовой платок, развесив все это под жарким солнцем на ветках кустарника, взяла расческу Алейникова, зачем-то оглядела ее со всех сторон и положила обратно на траву.
- Дядя Вань... - проговорила она задумчиво, - ты давно Якова Николаевича знаешь?
- Давно, - усмехнулся тот.
- Он хороший человек?
Иван медленно, боясь чего-то, повернул голову к девушке, взглянул на нее. Она сидела, поджав под себя ноги, правой рукой опиралась о землю, а левой чертила пальцем по траве, сосредоточенно думала о чем-то...
- Зачем тебе? - спросил он негромко.
Она долго не разжимала губ. И Иван молчал.
- Он... он предложил мне стать его дочерью.
- Дочерью?! - невольно вырвалось у Ивана.
- Да, а что? - Девушка, взглянув на него, шевельнула бровями. - "По всем правилам, говорит, оформлю".
- Ты ж... ты ж не маленькая. Маленьких удочеряют. Усыновляют. А ты...
В глазах у Ольки полыхнул не то гнев, не то протест, лицо сделалось злым и холодным.
- А что я? Ну что я?! - проговорила она с непонятной враждебностью. - Я тебя спросила, а ты ответь, если можешь.
Иван почувствовал, как больно сосет, сдавливает ему сердце. Как ответить на ее вопрос, простой, бесхитростный в общем-то вопрос для нее? И такой неожиданный для него...
- Я... не знаю. Не могу пока ответить.
- Почему? - спросила она тогда в упор. - Вы ж земляки. Яков Николаевич еще там сказал мне. В штабе, перед выходом.
Почему... Чтобы объяснить это "почему", надо ей рассказать обо всей его горькой жизни, в которой Алейников сыграл свою роль. А что она поймет в его судьбе и в роли Якова Николаевича Алейникова в ней? Да, может, и не надо, чтоб понимала, не нужно, чтобы задумалась об этом. Своя-то судьба у нее вон какая опаленная, обугленная до черноты, зачем еще в ее мозг и сердце добавлять мучительные раздумья об этой безжалостной и жестокой жизни на земле, а значит - новые страдания?
Она как-то по-своему расценила его молчание и отчужденно произнесла:
- Что бы ты ни думал о нем, это твое дело. А я-то знаю - он добрый и хороший. Он только очень одинок и потому кажется злым и нелюдимым. Он мне рассказывал, что сын у него утонул, а жена ушла... оставила его.
- Это, конечно, бывает, - промолвил Иван.
- У тебя-то все хорошо в жизни. Тебя жена не бросала! - еще злее полоснула она его зрачками.
- Не бросала. И у меня - все хорошо в жизни, - горько усмехнулся он.
Но она не поняла и не могла понять этой горечи. Она стремительно вскочила на колени.
- Зачем ты меня злишь?! Зачем ты меня злишь?
Она прокричала это дважды, дважды сжала и разжала кулачки, и ему почудилось, что она кинется на него, как дикая рысь. Он шевельнулся и невольно встал, будто и в самом деле надо было защищаться.
- Я вовсе не со зла... - проговорил он. - Успокойся.
Девушка будто сразу поверила его словам, вняла его просьбе. Она опустилась на землю и вздохнула.
- Я была бы ему хорошей дочерью, дядь Ваня, - произнесла она прежним голосом, глядя куда-то за ручей, в заросли тальника и пахучей смородины. - Да в самом деле ведь не маленькая. И скоро... скоро у самой дочь будет. Или сын...
Иван как-то и не сразу понял, о чем она говорит. А когда смысл сказанного прояснился в сознании, он шагнул к ней, остановился возле и стал глядеть на нее сверху вниз.
Олька еще посидела недвижно, затем, будто повинуясь его безмолвному требованию, подняла кверху лицо. Так, глядя на него, она встала и не мигая все продолжала глядеть презрительно и гордо.
- От него... от Семки? - пошевелил Иван склеившимися губами.
- А кроме него, у меня никого не было. Он был первый. И, может, последний.
- Понятно...
- Ну, и уходи отсюда, если понятно, - сказала она грубо. - Мне свою кофточку постирать надо.
...Шагая теперь вслед за Олькой, Иван, с жалостью оглядывая ее хрупкую фигурку, чувствовал, как она беззащитна и беспомощна в этом мире, громыхающем огнем и железом, чувствовал к ней что-то отцовское. Он понимал теперь и Алейникова, признание Ольки вдруг осветило Ивану с какой-то совершенно новой стороны, раньше и не подозреваемой вовсе, не только весь жизненный путь этого человека, но и его душу. Душа эта, как считали многие, да и он, Иван, была нелюдима и мрачна, а характер безжалостен и жесток. Но ведь жизненный путь его был не прост и не легок, этот путь всегда, каждый день, каждый час, пролегал сквозь ту громыхавшую огнем и железом жизнь, будь хоть война, хоть мирное время. В жизни всякого человека разобраться не легко, даже в самой простенькой и благополучной жизни, а Якову Алейникову судьба выпала быть в самом центре людских коловоротов, в самом пекле безжалостных сшибок добра и зла, любви и ненависти, правды и лжи. Он пропускал все самые крайние человеческие страсти через свое сердце, и оно, чтобы не лопнуть, оделось в ледяной панцирь. Но внутри оно все равно обугливалось, сыпалась со стенок его окалина, образуя все большую пустоту. И вот, видно, пришла пора, когда эту пустоту надо заполнить, иначе сердце прогорит насквозь. Если не снаружи, то изнутри выгорит. И тут явилась,, встретилась эта девушка с судьбой жуткой, но с характером, чем-то похожим на его...