Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тетя Лёка как будто очень обрадуется мне.
— А, Никанора! Долго пропадала, негодница! Зитцен зи зихь, майне кляйне, ко мне под бочок!
Я подсяду к ней на диван. На тете Лёке будет все то же австрийское, элегантно-охломонистое серое платье и та же знакомая золотая красноармейская звездочка на цепочке. Но тети-Лёкино лицо потеряет привычную маску снисходительного превосходства, с усилием преодолевающего тупость собеседников. Теперь оно выразит попытку хоть как-то скрыть утрату принятого образа и тона.
— Ну, Надьхен, — скажет она матери, с напряженной бодрой лихостью потирая руки, — давайте тринкен! Все в сборе, так помянем еще раз!
Мать поднимет над столом гостевой пупырчато-виноградный графинчик с «опять», нальет себе и сестрам до краев, чуточку плеснет бабушке и, по обыкновению, обойдет отца как больного.
— А девисам? Девисам тоже ливни! — тетя Лёка катнет по клеенке пустые рюмки мне и Жозьке. — Хоть по граммульке!
— Жозефину мне не спаивать, Лёшк! — осадит ее тетя Люба. — Тоже, привыкла малолеток соблазнять!
— В самом деле, и Жозю приучать не следует, а уж эту тем более, — прижмет к себе графинчик мать. — Мягко говоря, Лёша, ты вынуждаешь меня к педагогическому просчету. Мы за этой хоть такого пока не замечали из всего мыслимого и немыслимого. Так, соблюдая предусмотрительность, зачем приваживать? — мать с резонерской укоризной глянет на тетю Лёку. — Даже и по граммульке опасно. Ты, Лёша, и по своему нынешнему эпизоду могла бы принять к сведению, что все начинается именно с мелочей. — Слова об эпизоде, очевидно, будут иметь отношение к разговору, шедшему до меня.
Тетя Лёка огрызнется, не подозревая о своей прозорливости:
— Как бы кто другой твою тохтер не привадил! А сегодня, девочки, и девисам не грех! Если по такому поводу пригубят, авось не сопьются, зато крепко запомнят, что впервые в такой день сподобились.
Мать нехотя капнет нам с Жозькой буквально по глотку. Тогда тетя Лёка встанет и молча протянет рюмку вверх и влево, к портрету над моей кроватью. Все последуют ее примеру.
— Земля ему пухом, — скажет бабушка, отхлебнет из рюмки и наморщится, показывая всем видом, что там за пакость.
Так я узнаю, в каких словах поминают, и второй раз сегодня помяну товарища Сталина: залпом, как шампанское, хлопну свой глоток «опять», отвратный, обжигающий, пресекающий дыхание.
Рассматривая обманчиво невинный и прозрачный, как МОЯ, остаток зелья в графинчике, я тут только и замечу между хлебницей и блюдом с бордовым развалом винегрета листок из записной книжки, записку, выведенную по-школьному крупно и старательно:
«ДИАЛЕКТИКА! БЫТЬ ВМЕСТЕ СТАЛО НЕВОЗМОЖНО. СЕГОДНЯ УЕЗЖАЮ В ХАРЬКОВ. НЕ ПИШИ И НЕ ЗВОНИ. Я РЕШАЮ ОДИН РАЗ. ИГОРЬ. 5.03.53».
Они все проследят за моим взглядом. Мать махнет рукой:
— Н-да, теперь молчать никакого смысла. Рассупонились, видите ли, от родственных чувств, бросили заявление об уходе посреди стола, а с этой — не зевай, мигом ухватит, из молодых, но, прямо скажем, ранняя.
Тетя Люба, как по команде, немедленно спросит тетю Лёку:
— Только всего твой Актер Актерыч и оставил?
— Мои подарки еще оставил, Любхен, — как-то послушно откликнется тетя Лёка. — А свое все забрал, даже альбомчики, куда стишки выписывал.
— Повезло ж тебе, что твойго ничего не прихватил, кандибоберы что твои австрийские в сохранности.
— Что там, если здраво судить, кандибоберы! Счастье твое, коли начистоту, что не успела официально оформиться с мальчиком, — значительно скажет мать, и ее поддержат заглоты тети Любы:
— Это точно, Надьк. Ему б для этого прежде всего пришлось бы развод взять как таковой. А тебя, Лёшк, на твоей особой-то службе по головке не погладили бы за разбой молодой семьи… как таковой. — Тете Любе, должно быть, на редкость понравится это словосочетание.
— Мало что на работе неприятностей с три короба, так еще ведь прописала бы Игорешку своего, право бы теперь на комнатенку твою имел бы, из последней щелочки тебя повысудил бы, ленинградская прописка в цене, — заключит бабушка.
Я пойму, что все это сегодня до меня уже говорилось, но теперь они охотно повторяют, не для меня, конечно, а чтобы повторить.
— Девочки… Да как же я теперь?.. — потерянно промямлит тетя Лёка, и я сразу вспомню: «Как же мы теперь?»
— Как же, как же! А так же, как раньше! Он — к молоденькой женушке да к свойму грудняку в теплое гнездышко, а ты и одна покукуйшь. Не слыхала, что ль, как оборачивайтся, когда пожилая баба с мальчишкой связывайтся, еще и с женатиком?
Тетя Лёка неожиданно присвистнет и, к полному моему изумлению, пропоет собственный мой текст, что в прошлое воскресенье записывал под диктовку Игорь:
Теплый дождь струится,
В листьях серебрится,
Нам не разлучиться,
Милая моя!
— Не фанфаронила бы, когда кошки на душе скребут, — оборвет ее бабушка.
— Мы же, муттер, с ним каждый день под эту пластинку ди танцен устраивали, под нее у нас в Харькове и началось… Вот вам и «не разлучиться». Я чего, девочки, не понимаю — где я дрозда дала, чтобы он вдруг вот так?.. Вы нас вместе видели — где я прошляпила?
— Давай, давай разберемся, — радушно пойдет навстречу тетя Люба. — Ты притаскивайшь его из Харькова, поселяйшь у себя на Фонтанке, никому его не показывайшь, все правильно, как подо-байт, чтобы все его качества как таковые осели после любовной-то бури и ты как следуйт их разглядела.
— Ну да, методом коагуляции, — с непередаваемым апломбом выговорит Жозефина и пухло выпятит после научного термина губы, как делают взрослые дамы, намазываясь помадой.
Тетя Люба бросит на Жозьку одобрительный взгляд и с тем же удовольствием продолжит:
— И дальше ты тоже вроде действуйшь неглупо. Вытаскивайшь его сюда, на люди, чтоб он себя показал. Его нутренность как таковая опять перетряхивайтся, осадок всплывайт, и все его видят.
— Методом флотации, — снова научно обобщит Жозефина, надменно взглянув на меня, не подозревающую о существовании подобных слов.
— И вот тут ты теряешь лицо, — вмешается мать, развивая разбор тети Любы. — На людях твой Игорь первым делом, извини за прямоту, демонстрирует качества, в высшей степени свойственные именно юношам, если ты простишь мне еще одно упоминание о вашем возрастном мезальянсе. И ты воспринимаешь эти его качества, увы, в ущерб своему достоинству и зрелости и становишься, если говорить со всей откровенностью, навязчивой, ревнивой и скандальной.
— Следишь, как надзиратель, за каждым его движением, — поясняя, начнет перечислять тетя Люба, — раз. Приревновывайшь его —
