Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

— Вот султан короля Генриха, и он всегда будет на моей шляпе.

Маршалы, плохо поняв аллегорию, недоуменно переглядывались; они решили, что перо на шляпе Людовика, видимо, особо ценная реликвия Бурбонов.

Здесь же, в Компьене, Людовик столкнулся с Бернадотом, которого Александр просил как можно скорее покинуть Францию. Дело в том, что этот гасконец, называвший себя не иначе, как «герой севера», слишком настойчиво напоминал царю о неосторожном обещании, данном им в Або два года назад. В Париже Александр без труда убедился в правоте слов Талейрана о том, что «Бернадот — это интриги», и что наследный принц шведский не пользуется никакой популярностью во Франции. Кроме того, царя рассердили прокламации, которыми Бернадот наводнил страну. В одной из них, распространенной в городе По, родине Бернадота, утверждались, например, самые невероятные вещи: что союзники вступили в Париж под предводительством Бернадота, причем парижане будто бы кричали: «Да здравствует принц шведский! Да здравствует король Франции!»; что Париж поднес верноподданнический адрес, с изъявлением благодарности великому и великодушному воину, даровавшему мир Франции. Прокламация заканчивалась словами: «Ликуйте, жители По: сей великий муж рожден был среди вас. Да здравствует король!» Александр поручил Поццо-ди-Борго[109] дать урок хвастливому гасконцу. Корсиканец выполнил это поручение с блеском. Встретившись с Бернадотом в салоне г-жи де Сталь, он завел речь о вакантном престоле Франции. Бернадот охотно поддержал разговор.

— Для Франции необходим человек, природный француз, и при том такой, который ни в чем не мог бы упрекнуть революцию, — сказал он.

— Это не подлежит никакому сомнению, принц, — ответил ди-Борго.

— Человек, который обладал бы достаточными военными способностями, — продолжал Бернадот.

— Я совершенно согласен с вашим высочеством.

— Человек, который понимает вопросы высшей администрации и знакомый с интересами Европы.

— Верно, верно, принц, продолжайте, прошу вас!

— Наконец, человек, хорошо известный государям и оцененный ими по достоинству, человек, характер которого должен служить гарантией умеренности и доверия.

— Именно так, принц! — воскликнул ди-Борго. — Скажу вам также, что я уже изложил русскому императору письменно все то, что сейчас имел честь услышать от вас. Я сделал даже больше: я отважился указать лицо, на которое может быть возложена ответственность управлять нашим общим отечеством.

Говоря это, ди-Борго подобострастно смотрел на собеседника, который сиял от радости.

— Надеюсь, — сказал Бернадот, — вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу вас: на какое же лицо указала вам ваша опытность?

— Ваше высочество уже догадались сами. Я готов держать пари.

— Я могу ошибаться, граф. Назовите же вашего избранника.

— Извольте, принц. Я указал на самого себя. И в самом деле, чего вы хотите больше? Я француз, я генерал, я администратор, интересы Европы знакомы мне достаточно, я дружу со всеми государями. О моих личных качествах я умолчу. Так разве я не удовлетворяю всем условиям, предложенным вашим высочеством?

Бернадот в бешенстве вскочил со стула и выбежал из комнаты. Через несколько дней он покинул Париж.

По пути в Швецию, в Компьене, он почему-то счел необходимым повидаться с Людовиком. Король вежливо и участливо поговорил с ним о трудностях управления народами вообще и такой страной, как Франция, в частности, о легкомыслии французов, о наглости союзников и т. д. Прощаясь, Бернадот рекомендовал верное средство от революций:

— Чтобы управлять французами, нужна стальная рука, на которую предварительно следует надеть бархатную перчатку.

Вслед за Бернадотом Людовика от имени русского императора приветствовал Поццо-ди-Борго, присланный Александром с письмом, в котором царь настойчиво советовал Бурбонам не забывать, что во Франции произошла революция, не преследовать либеральных идей, не раздражать наполеоновской армии и даровать Франции свободные государственные учреждения. Письмо осталось без ответа. Тогда Александр прибыл в Компьен сам и изложил королю на словах все то, о чем писал в письме. Выслушав царя, Людовик ничего не опроверг и ничего не подтвердил. Вообще в продолжении всего разговора он был занят двумя вещами: своим божественным правом и соблюдением своего королевского достоинства. Принимая царя, Людовик, сидевший как всегда в кресле, указал ему на стул, а в ответной речи, невзирая на то, что его вольтерьянство было хорошо известно царю, подчеркнул, что все перемены произошли по воле Промысла, что французский король — первый монарх Европы, а Бурбоны — старейшая династия среди царствующих домов.

Прием у французского короля произвел на Александра дурное впечатление.

— Весьма естественно, что король, больной и дряхлый, сидел в кресле, — сказал он Волконскому, — но я, в таком случае, приказал бы подать для гостя другое.

«Император был очень оскорблен этим поведением, — свидетельствует Нессельроде, — и оно повлияло на последующие отношения обоих монархов».

Не добившись от короля прямого ответа на свои требования, Александр в конце концов объявил ему, что он сможет въехать в Париж не раньше, чем примет конституцию или обнародует декларацию о даруемых им народу правах. Людовик выбрал декларацию — дарование вольностей больше вязалось с его божественным правом.

Он въехал в Париж в английской карете, запряженной восьмеркой лошадей, в английском кафтане и английской шляпе с бурбонской кокардой, приколотой собственноручно принцем-регентом; на его ногах были неизменные бархатные сапоги. Рядом с экипажем ехали члены королевской фамилии, сзади — маршалы, национальная гвардия и регулярная гвардейская пехота. Роялист Шатобриан писал, что гвардейцы таяли от восторга, республиканец Беранже — что они стыдились белых кокард. Кажется, особого энтузиазма действительно не было. Даже Меттерних признавался, что въезд французского короля произвел на него тяжелое впечатление.

Людовик остановился в Тюильри. Осмотрев дворец, он заметил, что Наполеон был неплохой квартирант и возвратил ему жилище в весьма хорошем состоянии. Когда ему указали на множество вензелей N (они были всюду — на стенах, потолках, шторах), король блеснул эрудицией, продекламировав два стиха из Лафонтена:

Il aurait volontiers ecrit sur son chapeau,

C`est moi qui suis Guillot, berger de ce troupeau.

[Он охотно написал бы на своей шляпе:

Я Гилло, пастух этого стада (фр.)].

Вечером, во Французской Комедии, Тальма было поручено прочитать со сцены куплеты академика Брифо во славу Бурбонов. Каждый куплет заканчивался стихом: «Да здравствует король!» Эти слова Тальма произносил очень слабо. После спектакля Людовик, тяжело пыхтя, все же сделал ему комплимент за чтение, добавив:

— Я могу быть несколько строгим, г-н Тальма, ведь я видел Лекэна.

За торжественным обедом король нанес Александру новое оскорбление. Несмотря на подагру Людовик вошел в обеденную залу первым и сел на почетном месте, а когда лакей поднес первое блюдо царю, как гостю, грозно вскричал через стол:

— Ко мне, пожалуйста!

Остальная часть обеда прошла не лучше. Выходя