Мандарины - Симона Бовуар

И вот в один из таких вечеров без будущего я услышала по телефону голос Поль; она говорила повелительным тоном:

— Анна! Это ты? Приезжай немедленно, мне надо поговорить с тобой, дело срочное.

— Мне очень жаль, — ответила я, — но к ужину мы ждем гостей; я заеду завтра утром.

— Ты не понимаешь: со мной происходит что-то ужасное, и только ты могла бы мне помочь.

— Ты не можешь приехать сюда? Помолчав, она спросила:

— Кого ты ждешь на ужин?

— Пеллетье и Канжей.

— Анри не у тебя?

— Нет.

— Ты уверена?

— Разумеется, уверена.

— Тогда я еду. Только не говори никому.

Через полчаса она позвонила, и я провела ее в свою комнату; на волосы ее был наброшен платок, пудра, на которую она не поскупилась, не скрывала распухшего носа. От нее исходил тяжелый запах мяты и дешевого вина. Поль была удивительно красива, я и представить себе не могла, что она может стать иной: было в ее лице нечто такое, что должно сохраниться вопреки всему; и вдруг стало ясно: лицо ее, как и все прочие, состоит из пористой плоти, в нем более 80% воды. Поль сорвала свой платок и рухнула на диван.

— Посмотри, что я сейчас получила.

Это было письмо от Анри, несколько строчек четкого почерка на белом листке бумаги: «Поль. Мы причиняем друг другу только боль. Лучше совсем не видеться. Постарайся не думать больше обо мне. Я хочу, чтобы когда-нибудь мы смогли стать друзьями. Анри».

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она.

— Он не решился поговорить с тобой, — сказала я, — и предпочел отправить письмо.

— Но что оно означает?

— Письмо мне кажется ясным.

— Тебе везет.

Она вопросительно смотрела на меня, и я в конце концов прошептала:

— Оно означает разрыв.

— Разрыв? Ты уже видела письма, означающие разрыв, написанные таким образом?

— Тут нет ничего особенного.

Она пожала плечами:

— Да полно! И потом, что между нами разрывать? Он готов на дружбу, а я ничего другого и не желаю.

— Ты уверена, что не говорила ему о своей любви?

— Я люблю его неземной любовью: чем это мешает нашей дружбе? К тому же он требует этой любви, — сказала она резким тоном, напомнившим мне тон Надин. — Это письмо возмутительно лицемерно! Да вот, прочти: Постарайся не думать больше обо мне. Почему он не говорит попросту: не думай больше обо мне? Он выдает себя, он хочет, чтобы я мучилась, стараясь, но не хочет, чтобы мои старания удались. И в то же время, вместо того чтобы назвать меня банально: дорогая Поль, он пишет «Поль». — Голос ее дрогнул, когда она произносила свое имя.

— Он боялся, что слово дорогая покажется тебе лицемерным.

— Вовсе нет. Ты прекрасно знаешь, что в любви, в самые волнующие ее моменты, произносят одно лишь имя. Он хотел заставить меня услышать его интимный голос, понимаешь?

— Но почему? — спросила я.

— Вот это-то я и пришла спросить у тебя, — сказала она, глядя на меня с укором, потом отвела глаза. — «Мы причиняем друг другу только боль». Это уж слишком! Он считает, что я его мучаю!

— Думаю, Анри страдает из-за того, что заставляет страдать тебя.

— И он воображает, что это письмо доставит мне удовольствие? Да будет, будет тебе! Он не настолько глуп.

Наступило молчание, и я спросила:

— Что ты предполагаешь?

— Я не могу разобраться, — отвечала она. — Совсем не могу. Я не думала, что он может быть таким садистом. — Она в изнеможении провела ладонями по щекам. — Мне казалось, что я почти выиграла: он снова стал доверчивым, доброжелательным; я не раз чувствовала, что он готов был сказать мне: испытание окончено. А потом я, верно, допустила какую-то ошибку.

— Что произошло?

— Журналисты объявили о его женитьбе на Жозетте. Естественно, я не поверила в это ни на минуту. Как он может жениться на Жозетте, если у него есть жена — я? То была часть испытания, я сразу поняла. Он пришел сказать мне, что это ложь.

— Да?

— Ну раз я говорю тебе! И ты тоже мне не веришь?

— Я сказала «да»; это не было вопросом.

— Ты сказала: да? Впрочем, оставим. Он пришел. Я пыталась объяснить ему, что он может положить конец этой комедии, что все происходящее с ним в этом мире отныне не задевает меня, что я люблю его с полнейшей отрешенностью. Не знаю, то ли я проявила неловкость, то ли он сошел с ума. Вместо слов, какие я произносила, он каждый раз слышал что-то другое: это было ужасно...

Наступило долгое молчание, потом я осторожно спросила:

— Но, как ты думаешь, чего он все-таки добивается? Подозрительно взглянув на меня, она спросила:

— Какую игру ты ведешь, в конце-то концов?

— Я не веду никакой игры.

— Ты задаешь мне глупые вопросы. — И, снова помолчав, она продолжала: — Ты прекрасно знаешь, чего он добивается. Он хочет, чтобы я отдавала ему все, ничего не требуя от него, это ясно. Вот только я не знаю, написал ли он это письмо потому, что думает, будто я все еще требую его любви, или потому, что боится, не откажу ли я ему в своей. В первом случае это продолжение комедии. Во втором...

— Во втором?

— Это месть, — мрачно произнесла Поль. И снова взгляд ее остановился на мне — неуверенный, подозрительный и вместе с тем повелительный. — Ты должна помочь мне.

— Как?

— Ты должна поговорить с Анри и убедить его.

— Но, Поль, ты прекрасно знаешь, что мы с Робером поссорились недавно с Анри.

— Знаю, — нерешительно сказала она. — Но ты с ним все-таки видишься.

— Конечно нет. Она заколебалась.

— Пусть так. Во всяком случае, ты можешь с ним встретиться: не спустит же он тебя с лестницы.

— Он решит, что это ты послала меня к нему, и мои слова не убедят его.

— Ты мне друг?

— Разумеется.

Она с обреченным видом взглянула на меня, и вдруг лицо ее обмякло, она разразилась слезами.

— Я во всем сомневаюсь, — вымолвила она.

— Поль, я твой друг, — сказала я.

— Тогда поговори с ним, — попросила она. — Скажи ему, что я совсем без сил, что хватит уже: я могла провиниться. Но зачем он так долго мучает меня. Скажи ему, что пора перестать!

— Предположим, я сделаю такой шаг, — сказала я. — Когда я передам тебе то, что ответит Анри, ты мне поверишь?

Она встала, вытерла глаза, накинула платок.

— Поверю, если ты скажешь мне правду, — ответила она, направляясь к двери.

Я знала, что с Анри говорить совершенно бесполезно, а что касается Поль, то любая дружеская беседа станет отныне напрасной; надо было бы уложить ее на мой диван и подвергнуть расспросам; к счастью, нам не разрешается лечить человека, с которым мы в близких отношениях: у меня сложилось бы впечатление, что я злоупотребляю доверием. Я почувствовала трусливое облегчение, когда она перестала снимать телефонную трубку, а на два моих письма ответила коротенькой запиской: «Извини. Мне надо побыть одной. В нужное время я с тобой свяжусь».

Зима все тянулась. После разрыва с Ламбером Надин стала крайне неуравновешенной, кроме Венсана, она ни с кем не встречалась. Журналистикой она больше не занималась, ограничиваясь работой в «Вижиланс». Робер очень много читал, часто водил меня в кино и часами слушал музыку: он с увлечением стал покупать пластинки. Когда вдруг у него появляется новое пристрастие, это значит, что работа не идет.

Однажды утром мы завтракали, листая газеты, и мне попалась статья Ленуара; он впервые писал в коммунистической прессе и старался изо всех сил; с прежними своими друзьями он расправлялся по всем правилам, Роберу досталось меньше других, зато Ленуар обрушился на Анри.

— Взгляни, — сказала я.

Робер прочитал и отбросил газету.

— Надо отдать должное Анри: антикоммунистом он не стал.

— Я же говорила вам: он выдержит!

— Дела в газете, должно быть, неважные, — заметил Робер. — По статьям Самазелля чувствуется, что он явно стремится переметнуться вправо; Трарье, разумеется, тоже, да и Ламбер весьма сомнителен.

— О! Анри попал в затруднительное положение! — сказала я. И улыбнулась: — По сути, у него та же ситуация, что у вас: вы оба в плохих отношениях со всеми.

— Ему приходится тяжелее, чем мне, — заметил Робер.

В голосе его звучало чуть ли не сочувствие; мне показалось, что его обида на Анри улетучивается.

— Мне никогда не понять, почему он поссорился с вами таким образом, — сказала я. — Не сомневаюсь, что сейчас он в этом раскаивается.

— Я часто об этом думал, — ответил Робер. — Вначале я ставил ему в вину то, что он слишком заботился о себе в этом деле. Теперь же начинаю понимать, что он был не так уж неправ. По сути, нам предстояло решить, какой может и должна стать сегодня роль интеллектуала. Промолчать — означало выбрать весьма пессимистическое решение: в его возрасте он, естественно, воспротивился.

— Парадокс в том, что Анри гораздо меньше вас стремился играть политическую роль, — заметила я.