Лондон - Эдвард Резерфорд

В итоге Булл согласился, но должен был перед отъездом принять одно важное решение. Кто будет вести дела в его отсутствие? Найденыш, женившись на Тиффани, продемонстрировал удивительную деловую хватку, и вскоре Булл счел истинным удовольствием обучать его всему, что знал, но одно обстоятельство купцу не нравилось. Хотя молодой человек согласился расстаться с фамилией Дукет и стать Буллом, он отказался вступить в гильдию торговцев тканями, невзирая на то что Булл мог это устроить.

– Мое ученичество прошло при гильдии бакалейщиков, и это знакомое мне дело, – заявил он.

Ничто не могло поколебать его преданности. Тот факт, что городом в настоящее время правили бакалейщики, а не торговцы тканями, ничуть не улучшал настроения Булла, и тот не имел большого желания всецело передавать свои дела зятю. Однако найденное решение устраивало всех. Он пригласил Уиттингтона.

Тому перевалило за тридцать – уже солидный человек, состоявший в гильдии торговцев тканями. С молодым Дукетом он всегда дружил.

– Я поручаю вам, пока меня не будет, совместно присматривать за моими делами, – предписал им Булл. – Если возникнут сомнения, всегда можно послать за мной.

Уверенный, что поступил правильно, он отбыл с достаточно спокойным сердцем.

Кент привел его в восторг. На краткий миг, при знакомстве с судьями в Рочестерском замке, Булл испугался, что может ударить в грязь лицом. То было знатное общество, в основном, если не считать пятерых адвокатов, состоявшее из видных придворных и представителей крупнейших землевладельческих семейств шайра. Булл, хоть и был богат, никогда не вращался в таких кругах, но Чосер незамедлительно пришел на помощь.

– Джентльмены! – улыбнулся он. – Я чувствую себя в этом краю таким чужаком, что попросил моего любезного друга сопровождать и наставлять меня. Он урожденный Булл Боктонский, древнего кентского рода, насколько мне известно.

Эффект не заставил себя ждать.

– Да они здесь дольше нашего, – изрек один помещик.

– О, должно быть, тот, кого я знаю, приходится вам братом, – просиял другой.

Уже к исходу дня их стараниями Буллу стало казаться, будто они знакомы всю жизнь.

Как и предвидел Чосер, у Булла не осталось времени хандрить, благо они постоянно были заняты. Им приходилось вникать то в управление поместьем какой-нибудь наследницы, то в безвозмездную передачу земель монастырю. Друзья тщательно обследовали береговые укрепления на случай нападения французов. Но в первую очередь они занимались простым делом отправления правосудия – в городах, деревнях и поместьях по всему графству, что восхищало и Булла, и его друга-поэта.

Избили сборщика налогов; у йомена подожгли сарай; у мельника украли муку; крестьянин отказался работать на господина. Все они представали перед судом, излагали свое дело и допрашивались на простом английском языке. Свидетели предоставляли сведения, соотносили все с местными порядками, и судьи вроде Чосера выносили вердикт. Но самое большое удовольствие Булл получал вечерами, когда они с поэтом обсуждали в трактире или особняке события дня.

Чосер слегка располнел, в его эспаньолке проступила седина, лицо и глаза под тяжелыми веками порой наливались кровью. Он был славным малым и внешне, и по сути. И ничего не упускал.

– Заметил бородавку на носу у того монаха? – вдруг спрашивал Чосер. – Этот церковный староста путался с женой мельника. Видел, как она на него смотрела? – Поэт издавал смешок.

– Чем они презреннее, тем милее тебе, – пожурил его Булл однажды.

Но Чосер лишь покачал головой.

– Я их всех люблю, – просто сказал он. – Ничего не поделаешь.

Со временем, впрочем, Булл начал беспокоиться. Как ни странно, его встревожили не собственные дела, а Чосера. Но достижения друга внушали ему столь глубокое уважение, что купец долго не отваживался заговорить. Наконец в апреле такой случай представился.

Они побывали с визитом в Боктоне у брата Булла и следующим утром ехали под теплым весенним солнцем по кентерберийской дороге, когда Чосер поделился своим замыслом.

– Я задумал большой труд. О, сколько я написал обыкновенных придворных стихов! Но мне уже давно хочется попробовать себя в деле совершенно отличном. Посмотри на народ, который мы ежедневно встречали в суде, – йомены, мельники, монахи, рыбачки. Что, если я дам им заговорить, а заодно и сельскому люду? – Он усмехнулся. – Великий труд, пышное блюдо, пиршество!

– Но как же ты облечешь простонародную речь в стихи? – возразил Булл.

– Ага! – воскликнул Чосер. – Я подумал об этом. Пусть каждый расскажет байку, небольшую историю вроде тех, что использует итальянец Боккаччо. По ходу рассказа они раскрывают себя. Неужели не видишь прелести?

– Разве что простолюдины не рассиживаются с байками, как ленивые дворяне, – заметил Булл.

– Вовсе нет, еще как рассиживаются, – запротестовал его друг. – Как отправятся странствовать, так и судачат. А что, дорогой мой Булл, может быть за совместное странствие у мужчин и женщин всех сословий? По этой самой дороге? – Он громко рассмеялся. – Паломничество, Булл! Это паломники, которые начинают путешествие к гробнице Бекета в Кентербери с кабаков вроде «Джорджа» и «Табарда». Я могу написать десятки историй и свести их воедино. А назову «Кентерберийскими рассказами».

– Не слишком ли выйдет длинно?

– Именно так. Это будет труд моей жизни.

И Булл наконец усмотрел возможность поделиться своим беспокойством.

– Если это станет венцом твоих творений, мой дорогой друг, – начал он, – позволишь ли ты просить тебя об одной вещи?

– Конечно, – улыбнулся Чосер. – О чем же?

– Во имя Господа, – взмолился купец, – не трать дара попусту, не дай пропасть всему труду.

– То есть?

– Пиши на латыни! – воскликнул Булл.

В действительности пожелание Булла было абсолютно разумным, и многие согласились бы с ним. Излагая свои стихи на языке английском, Джеффри Чосер шел на огромный риск, ибо тот в известном смысле вовсе не существовал. Да, Англия полнилась родственными наречиями, но житель Кента с трудом понимал выходца из Нортумбрии. Если монах с севера записывал сказание о сэре Гавейне и Зеленом рыцаре, а поэт Ленгленд писал в глубинке о Петре Пахаре, то их труды, пусть будучи английскими, изобиловали норвежскими аллитерациями и отголосками древнего англосаксонского языка, что резало слух изысканному Чосеру и даже казалось комичным. Но на каком же языке писал он сам? Отчасти на саксонском английском, отчасти – на нормандском французском, полном латинизмов. В итоге английский Чосера струился легко, как баллада французского трубадура, являясь слогом двора и высших лондонских слоев. Мало того, по ходу беседы аристократы с той же легкостью переходили на французский, а люди ученые – на латынь. И даже лондонский английский язык постоянно изменялся.

– Когда я был мальчишкой, говорили иначе, – напомнил товарищу Булл. – Посмею предположить, что мои внуки едва ли поймут твои вирши. Латынь же превосходна, ибо вечна, – настаивал он.

На латыни читала и объяснялась вся Европа, и было естественно считать, что так будет и впредь.

– Ты подобен тому, кто бросается вплавь, когда нужно построить благородный каменный мост, – сказал Булл. – Не дай пропасть труду твоей жизни. Оставь памятник для будущих поколений.

Это был дельный совет, и Чосер нисколько не расстроился.

– Я подумаю, – пообещал он, и они продолжили путь.

Не многие вещи приносят доход и ненависть большие, чем спекуляция. Скупи на корню любой популярный товар, создай искусственный дефицит и продавай по высокой цене. Такие операции обычно отличаются размахом и требуют участия целого круга торговцев. В средневековом Лондоне такая практика называлась перекупкой. Формально она была незаконной.

Молодой Джеффри Булл, некогда Дукет, и Ричард Уиттингтон, джентльмен-торговец, действовали тоньше.

Булл оставил их в замечательной ситуации. Во-первых, они воспользовались его огромным бизнесом: арендной платой, поступавшей от собственности возле моста; экспортом шерсти во Фландрию; импортом сукна; кроме этого, приносили прибыль долгосрочные сделки с ганзейскими купцами. Но дело было не только в наличности. Самые захватывающие перспективы открывала репутация Булла.

– Да с таким кредитом доверия можно провернуть колоссальные спекуляции, – заметил Уиттингтон.

И они провернули. Но система была целиком и полностью изобретением Дукета. Необычность замысла заключалась в том, что его состояние охраняли представители двух разных гильдий – не просто разных, но и пребывавших в чрезвычайно скверных отношениях. Поэтому когда группа бакалейщиков Дукета приобрела огромное количество товара, а группа торговцев тканями Уиттингтона скупила остальной, рынок счел их конкурентами. Эти же двое, оказавшись хитрее, были достаточно осторожны, чтобы оставить немного торговцам средней руки, дабы те нажились на устроенном ими росте цен. Партнеры торговали предметами роскоши, которые сложно чем-то заменить, да и цены на них не регулировались.