Отец Арсений - Сборник

Я знал, что в бараке находились два священника, одного звали о. Архип, другого – о. Пантелеимон, он был украинский униат. Не знаю почему, но и тот и другой тщательно избегали общения со мной. Поведение униата о. Пантелеимона было понятно, да я и сам не хотел с ним вести разговоры. Ненависть униатского духовенства к православным священникам была огромной, и любой самый безобидный разговор мгновенно превращался в поток оскорблений и поношений в адрес православия. Я давно уже заметил, что униаты неплохо дружили с баптистами и протестантами, но православные были им ненавистны. Почему избегал меня о. Архип, не знаю, но стороной мне стало известно, что когда-то он служил священником в Воронежской области. Внешне он был приятен, добр и, насколько можно быть в лагере, приветлив и общителен.

Прошло дней 15–20 с тех пор, как с этапа привели в барак группу заключенных. Вечером, вероятно часов в десять, подошел ко мне заключенный и сказал: «Слушай! У нас старый поп помирает, еще говорит, просит тебя придти; давай быстренько, а то издохнет» (уголовники не говорили «человек умер», говорили – «подох»). Я пошел. На нижних нарах лежал древний старик. Утром его разбил параду, двигаться уже не мог, но почему-то еще говорил; речь его была мятой, нечеткой, но я понимал его. Сел на его нары. Медленно выдавливая слова, начал исповедь, назвал свое имя и сказал: «Я – архиепископ». В одно мгновение я вспомнил все, что знал об этом умирающем человеке. Он был епископом синодального посвящения (до 1917 г.), считался верным сыном Церкви, принимал участие в Поместном Соборе 1917–1918 гг. и в избрании Патриарха Тихона – и вдруг внезапно примкнул к обновленцам, вел ожесточенную борьбу за смещение Патриарха Тихона и многих архиереев. Потом был арестован, сидел в лагерях, вышел, принес покаяние митрополиту Сергию[7], был принят в общение с оставлением в сане епископа, вновь несколько раз арестовывался, заключался в лагеря. Личных встреч у меня с ним не было.

Почему этот изможденный старик находился в лагере? В лагере особо строгого режима больных не «актировали», в инвалидные лагеря не отправляли, а при очередной «чистке» лагеря всех безнадежных больных обычно расстреливали. Этот человек, абсолютно нетрудоспособный, находился в общем бараке, на работы не выводился, старшой по бараку был об этом предупрежден. Я вспомнил, что в 1939 г. этот епископ внезапно куда-то исчез. Об аресте его не говорили, и имя в церковных кругах не упоминалось.

Был уже поздний вечер, соседи умирающего могли высказать недовольство, что разговором мы им мешаем, но все же в лагерях к смерти относились «уважительно». Если заключенный священник в нашем лагере исповедовал умирающего, наказывали большим сроком сидения в карцере или увеличивали срок заключения на один год. Однако в лагере особого режима любое увеличение срока заключения являлось абсурдным: заключенный рано или поздно должен был обязательно в нем умереть, ибо весь режим жизни, питания и работы был направлен на это. На свободу из нашего лагеря в основном выходили бывшие члены партии и только по решению «вождя» или ходатайству его ближайших соратников. За семнадцать лет моего заключения таких освобождений было не более двенадцати–пятнадцати, в то время как в лагерях общего режима, где я пробыл один год, досрочные освобождения были обычным явлением.

«Почему он назвал себя архиепископом, а не епископом?» – подумал я, и, словно прочтя мою мысль, он сказал: «Сан архиепископа я получил от «тихоновцев», почти перед самым арестом», – и, медленно произнося слова, начал исповедоваться. Почему «тихоновцы»? Эти слова насторожили меня.

«Еще до Октябрьской революции 1917 г. я понял: в Церкви необходимо провести изменения в управлении, канонах, церковной службе и даже частично в таинствах, требуется введение нового календаря, перевод богослужебных книг на русский язык и многое другое. Я был за избрание митрополита Тихона (Белавина) Патриархом, знал и по-своему любил его, но когда возникло обновленческое движение и большинство епископата поддержало его, я обрадовался, видел в этом спасение Церкви, ее обновление, и активно поддержал его, вошел в это движение, тем более что государство поддерживало обновленчество; я считал, что для новой церкви складывается благоприятная обстановка. Считал и считаю, что православие должно подвергнуться в ближайшие годы значительным изменениям, и об этом много раз высказывался.

Представитель ОГПУ Тучков Евгений Александрович[8] пригласил меня к себе. Состоялся долгий разговор, встречались несколько раз, потом были встречи с Карповым и другими. Не думайте, я не был наивным, но считал, что все средства хороши для борьбы с застоем, – и начал работать против Патриарха Тихона, митрополита Петра (Полянского), митрополита Агафангела (Преображенского), архиепископа Илариона (Троицкого) и многих других митрополитов, архиепископов, епископов и реакционного духовенства, активных верующих мирян, выступавших против поминовения властей, что только сеяло рознь. «Тихоновцы» не могли понять, что значит: «всякая власть от Бога»[9]. Я понимал, что самозваный «митрополит» Александр Введенский, протоиерей Владимир Красницкий были проходимцами, рвущимися к церковной власти, не думающими об обновлении православия, но они были активны в борьбе и поэтому полезны обновленческому движению.

Внезапно меня арестовали. Одиночные камеры Лубянки, допросы с пристрастием и встреча с Тучковым – не с тем доброжелательным собеседником, с которым я встречался раньше, а жестким властным человеком, сказавшим мне с насмешкой: «Ты, Ваше Преосвященство, нам нужен в новом качестве, работать на нас будешь.

Пошлю тебя в лагерь, выпущу через год-полтора, выйдешь мучеником, переметнешься к «тихоновцам поминающим», принесешь покаяние, любят они кающихся, примут в общение, простят, сан вернут, обновленцев ругать начнешь, а там – снова в лагерь, и так несколько раз: лагерь – свобода. И где бы ни был, все до последнего слова сообщать будешь. Ты уже давно на нас работаешь, сам этого не осознавая. Запомни, советской власти что тихоновская, что обновленческая церкви – вредны, и ОГПУ их уничтожит. Перед отправкой в лагерь в Бутырках «отдохнешь» месяца два, а наши за это время с тобой «поработают», чтобы знал: с нашей конторой двойную игру не ведут».

Били меня несколько раз следователи для вразумления, направили в лагерь, где в основном держали священнослужителей, в то время такие небольшие лагеря были, отсидел отмеренный срок. Вышел, отрекся от обновленчества, покаялся, оставили в сане епископа, вошел в доверие и писал, что требовалось следователю. Страдал ужасно, Господа молил, Пресвятую Богородицу спасти, помочь и понимал, что по своей слабости попал в ловушку. Перед каждым заключением в лагерь били, дабы не забывал, что необходимо работать на ОГПУ».

После этих слов я встал и сказал: «Исповедовать Вас не буду, я – простой иеромонах и не могу принять Вашу исповедь, это – грех против Церкви, ее устоев, канонов и жизни тысяч погубленных людей». Повернулся и ушел.

Прошло, возможно, минут двадцать, вторично пришел заключенный и сказал: «Поп-то, мулла, умирает, зовет тебя, зачем ушел? Вот-вот подохнет, спать не дает. Иди, еще сказать хочет». Заключенный был по национальности татарином и говорил по-русски, коверкая слова и фразы. Я не пошел. Татарин пришел в третий раз, длинно выругался и сказал: «Ты – мулла, он – мулла, поп, зачем не идешь, совсем дохнет, иди».

Пошел, сел на нары рядом с умирающим, сказав, что исповедовать не могу и не буду. «Что хотите мне сказать?» Кругом слышалась приглушенная ругань, сдавленный смех, разговоры, барак еще не спал. К моему удивлению, голос архиепископа стал четким, но в глазах почти не было жизни.

«Я понял, Вы исповедовать меня не будете, в Вашем представлении я – великий грешник». – «Да, не буду» – ответил я. – «Тогда окажите милость, выслушайте меня. В Русской Церкви существовал обычай: если умирал человек и рядом не оказывалось священника, то умирающий мог поведать свои грехи товарищу, а тот рассказывал иерею, и иерей решал, принять или не принять исповедь умершего. Особенно часто происходили такие рассказы-исповеди во время войны на полях сражений, и у меня сейчас наступил мой последний час жизни. Именем Господа прошу выслушать меня, а по выходе из лагеря перескажите мою исповедь любому архиерею, и он, посоветовавшись с другими владыками, решит, принять мою исповедь или нет. Полагаюсь на милость и волю Господа». Я ответил, что выслушаю исповедь, но выйду ли из лагеря, не знаю. Архиепископ четко сказал: «Господь освободит Вас, обязательно освободит». Медленно, временами задыхаясь, начал он исповедный рассказ, и, к своему удивлению, я осознал, что он искренне верил в Бога, любил Его и многое из того, что он совершал, по его разумению, делал для Господа, Церкви. Как же велики были его заблуждения!