Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

– Младший лейтенант первый, – сказал старшина. – Хотелось мне получить польскую медаль, но у него ноги сильнее.

– Хорунжий два раза пехоту поднимал в атаку, – добавил Черешняк.

Полковник молча достал из кармана медаль «Отличившимся на поле боя» и приколол на грудь вытянувшемуся в струнку офицеру.

– Во славу родины!

– За документом обратишься завтра к начальнику штаба… А вы кто? – обратился он к танкистам.

Кос сделал шаг вперед и доложил:

– Товарищ полковник, мы экипаж танка «Рыжий».

– Водопроводчики?

– Не понимаю.

– Вы открыли кран. Благодарю, я этого не забуду. – Он начал по очереди пожимать руки всем троим.

Командир полка еще держал в своей руке ручищу Густлика, когда сзади к Янеку подкралась Маруся и ладонями закрыла ему глаза.

– Это ты! – догадался парень, и по его тону было ясно, кого он имеет в виду.

– Я. – Всхлипывая от радости, она бросилась ему на шею.

– Экипаж! – сдержанно сказал полковник при виде этой сцены.

Все стали по стойке «смирно», но рука Маруси оставалась на плече Янека. Нетерпеливо повизгивал Шарик, который не понимал, то ли ему бросить санитарную сумку и приветствовать своих, то ли сидеть по сигналу «Смирно».

– Оставайтесь в этом доме, вымойтесь и обсушитесь. Здесь вас найдет ваш начальник.

– Наш генерал? – спросил Густлик.

– Да. А пленных мои пехотинцы заберут.

– Только он останется. – Кос показал на Кугеля.

– Почему? – Командир полка нахмурил брови.

– Мы его уже знаем. Он пригодится коменданту города, когда начнут здесь наводить порядок.

– Хорошо, – кивнул головой полковник, козырнул и ушел за своим полком.

Только сейчас Маруся, которая стояла, прижавшись к Косу, забрала у Шарика сумку, и он начал прыгать от радости, забрызгивая всех грязью и водой.

– Не радуйся, Шарик, – грустно сказал Саакашвили, придерживая лохматые лапы на своей груди. – «Рыжий» сгорел. Остались мы без брони над головой.

– Поздравляю, – обратился Черноусов к хорунжему.

– Я тоже, хотя позавчера и не желал вам добра, – пожал ему руку Кос и добавил: – Действительно, пойдемте сушиться.

Они двинулись в прихожую, толкаясь в дверях.

– С вами лучше потерять, чем с другими найти, – сказал хорунжий.

– Что мы! – ответил Черноусое. – Люди как люди.

– Пан хорунжий! – Идущий сзади Черешняк придержал офицера за руку.

– Вы бы отдали мне нож и мазь, а то потом забудете.

11. Бой часов

Нередко время бывает дороже хлеба и патронов. Только не искушенный в солдатской службе новобранец станет раздумывать, мешкать, терять драгоценные минуты в ожидании часа отдыха. Бывалый же фронтовик умеет в мгновенно по команде уснуть, и вступить в бой, едва проснувшись. На коротком привале во время марша он, не мешкая, почистит оружие, пришьет пуговицу, подкрепится сухарем с консервами, зная, что судьба впереди неведома и в любой миг может последовать новый приказ. Умение беречь минуты полезно всякому, кто не склонен бесцельно растрачивать дни своей жизни, а солдату необходимо так же, как и умение метко стрелять.

Когда после овладения Ритценом командир полка приказал экипажу «Рыжего» ожидать прибытия начальника штаба бронетанковых войск армии, танкисты вместе с разведчиками Черноусова тут же обжили кирпичный особнячок на центральной площади.

Первый этаж оборудовали под баню и прачечную, а второй – под комнату отдыха, в большом полупустом зале.

В окна, давно лишенные стекол, а кое-где и рам, выбитых взрывной волной, врывались солнечное тепло и торопливый, пульсирующий говор прифронтовой дороги. В сторону участка прорыва немецкой обороны через город шли батальоны пехоты, двигались артиллерийские дивизионы, ползли тяжелые колонны саперов и транспорты с боеприпасами. На безоблачном небе, словно на огромной голубой чаше, сверкая на солнце, вычерчивали широкие круги два патрульных истребителя.

Аромат весенней свежей зелени смешивался с острым запахом бензина и масла, а рокот автомобильных моторов – с гулом шагов и лязгом оружия. Неслись возгласы и говор, а порой, словно порыв ветра, набегали, разрастались и замирали вдали песни, песни о Катюше, которая выходила на берег; о реке, широкой и глубокой, как Висла, и о Висле, похожей на Волгу; о дымке от папиросы. Слова русские и польские сплетались так, что порой трудно было отличить, кто движется в колонне, кто поет. Солдаты, русские и поляки, заимствовали друг у друга не только махорку и патроны, не только сухари и гранаты, но и слова. Никого не удивляло, если русский спрашивал, например: «Ктура годзина?» 33 или покрикивал: «Напшуд, до дьябла!» [34] , а поляк говорил: «бомбежка» и «картошка». Никто этому не удивлялся, ибо в совместном труде и в совместной борьбе нужен и общий язык.

Расцветали яблони и груши…

А я сподни упрасовать муше… 34

– распевал Саакашвили и не по-грузински, и не по-русски, и не по-польски, а на языке, для всех совершенно понятном.

Он стоял у покрытой одеялом доски, положенной одним концом на подоконник, а другим на перевернутый шкаф, в набедренной повязке из клетчатого платка, похожий на шотландца, и гладил брюки большим портновским утюгом на углях. Он то и дело размахивал им по воздуху, раздувая угли, а когда снова принимался за дело, пар клубами вырывался из-под мокрой тряпки.

На клубах пара, как и на воде или на огне, можно гадать, можно узнать по ним будущее, а порой они свиваются так прихотливо, что ясно виден то танк, означающий дружбу, то лес, предсказывающий дальнюю дорогу, то лента из девичьих кос. Однако сегодня, хотя Григорий и брызгал, не жалея воды, ничего не хотело показываться. Сквозняк из окна начисто сдувал пар, и гадания не получалось. Была бы хоть Лидка, можно бы о сердечных делах поболтать. Голодный голодного всегда поймет. Но она где-то при штабе на командирской радиостанции работает. А там офицеров – что патронов в автоматном диске, и один лучше другого…

Григорий брызнул водой, пришпарил утюгом, с остервенением проехался им по штанине. И что это его вдруг так вывело из себя? То ли Черноусов, монотонно стучащий молотком, то ли Томаш, насвистывающий одну и ту же мелодию.

Черешняк сидел босиком на корточках в углу, подле висевшей на гвозде конфедератки ротмистра и отыскавшегося вещмешка. С унылой миной он пришивал пуговицу, орудуя похожей на шило иголкой и толстой, вдвое сложенной нитью в три локтя длиной. Перед тем как сделать очередной стежок, ему приходилось вытягивать правую руку до отказа, но зато была уверенность, что пришито на сей раз будет крепко.

Томаш шил и размышлял о несправедливости судьбы. Вот, например, хорошая гармонь пропала, а никуда не годные сапоги, оставленные им возле дома в тылу у врага, не пропали. Так и стояли на прежнем месте все время, пока он пробирался через линию фронта, и даже, когда пехота наступала, никто их не тронул, не говоря уж о том, что не разорвало их гранатой. А ведь пропади сапоги – что делать, боевые потери, – ему, ясно, выдали бы новые: не ходить же солдату босиком. А пусть бы и не выдали, он и сам по праву отобрал бы у первого встречного фрица, отобрал бы по праву военного времени. А как же иначе? Где это видано, чтобы на войне какой-то там фриц топал в целых сапогах, а ты голыми пятками сверкал.

Рядом на табуретке в рубашке с засученными рукавами сидел Черноусов. Зажав между колен перевернутый на спинку стул и надев на одну его ножку, словно на сапожницкую лапу, сапог, он прибивал оторванный каблук, ритмично стуча молотком. Наконец старшина снял сапог, осмотрел его и, облегченно вздохнув, протянул Томашу:

– Носи, до победы недалеко, должен выдержать.

Увы, надежде старшины закончить на этом сапожницкие упражнения не суждено было сбыться: с другой стороны один из его разведчиков, худенький, щуплый паренек, уже протягивал вперед босую ногу и подсовывал еще один сапог – аккуратный, изящный, с мягким голенищем.

– Вот черт! – Старшина поперхнулся, едва не проглотив зажатые в углу рта гвозди. – Да сколько у вас ног?

– Две, – предварительно удостоверившись, ответил разведчик и добавил, указывая на аккуратный сапожок: – Это Марусин. Я ей свой отдал пойти с Янеком погулять.

Старшина улыбнулся, но тут же грозно зашевелил усами и указал на связку уже починенных раньше сапог.

– А это что! Расплодились, как тараканы.

– Что такое таракан? – спросил Черешняк, подтягивая короткие голенища.

– Таракан? – переспросил Саакашвили и пожал плечами. – Забыл, как это называется по-польски… Ну знаешь, черный такой, шесть ног, быстро бегает и очень вредный.

– А, знаю, – рассмеялся Томаш, – у нас в партизанском отряде такая загадка была. Это эсэсовец на лошади.

– Неправильно! – рассердился Григорий. – Зачем насекомое обижаешь? Я сейчас вспомню, по-польски это похоже на название одной пустыни… Кызыл-Кум, Кара-Кум, Кара-мух?

– Люх, – уточнил Черешняк. – Не «мух», а «люх».