Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

трусики мгновенно соскользнули, и даже не успев ничего понять, я вдруг почувствовала боль между ног. Боль с каждой секундой становилась сильнее, а он всё не останавливался, и я заплакала, так же молча. «Золотые глазки» выругался и сполз с меня. Я резко села, но забыла про низкий потолок и, сильно ударившись головой, стала всхлипывать громче, уже не беспокоясь о том, чтобы не шуметь. Он прошипел: «Сучка!», – схватил свои плавки и ушёл.

В голове у меня крутилась только одна мысль: «Он ведь даже не знает, как меня зовут».

Понимаю, что ты хочешь сказать: что он меня изнасиловал и я должна была немедленно об этом сообщить. А я даже слова такого не знала! Но понимала, что никогда и никому не расскажу о том, что произошло, – ни друзьям, которые, конечно же, меня осудят, ни тем более посторонним.

Разумеется, я была обескуражена и очень зла, но больше не на него, а на себя – что могла так обмануться. И не думала даже, что кроме унижения, кроме самого совершенного преступления, дававшего о себе знать сильным жжением между ног, могут быть и другие последствия. О чём говорить, у меня даже крови не было.

Я вытерла слезы с лица, а эту неприятно липкую жидкость – с ног, и на четвереньках выбралась на палубу. Никто ничего не заметил. «Золотые глазки» спокойно сидел где-то возле штурвала.

С яхты, находящейся в открытом море, не сойдёшь, как бы ни было плохо, и мне пришлось дожидаться конца поездки. Мои подруги в своих чудесных обтягивающих шортиках развлекались, смеялись и флиртовали со старшими, хором пели под гитару – в том году на слуху были Amado mio[75] и Addormentarmi così[76], я их никогда не забуду. И не забуду, не смогу забыть, как, прислонившись к мачте, на самом ветру, вслушивалась в слова Bésame mucho[77] и думала: «А ведь она меня даже не поцеловал», – и следом всё то же навязчивое: «И имени моего не спросил».

Возвращаясь домой с Серджо, я слегка хромала, а чтобы объяснить опухшее от слёз лицо и шмыгающий нос, сказала, что я меня укачало и всю поездку тошнило.

Ночью у меня был жар, продержавшийся три дня. Я никому не рассказывала, что со мной произошло, даже ближайшим подругам, даже Грации. Мне было стыдно. Я считала, что сама напросилась, а значит, сама и виновата.

На четвёртый день мы вернулись в город. Я старалась не думать о том, что в глубине души называла «несчастным случаем», даже гуляла, как раньше, с подругами по проспекту. «Золотые глазки» не появлялся, но беспокойные мысли: «Он не знает, как меня зовут» или «Даже имени моего не спросил», – не шли у меня из головы.

Впрочем, предвкушение лицея и новой чудесной жизни понемногу исцелило моё раненое самомнение.

Начались занятия. Я была счастлива: мне нравились учителя, предметы, одноклассницы. Радовала и успеваемость: сплошь хорошие оценки. Вернувшуюся с родительского собрания маму аж распирало от гордости. Единственным предметом, в котором я не преуспела, оказалась гимнастика, поскольку я располнела.

Приближался Новый год, и Сперанца, снимая с меня мерки для нового бального платья, заметила: «А ты выросла, грудь уже как у взрослой. Надо новый лифчик покупать».

Но никаких подозрений это не вызвало – ни у кого, включая меня. Мои месячные, начавшиеся всего полтора года назад, всегда были нерегулярными, я иногда пропускала циклы, не обращая на это внимания. Или, может, подсознательно просто не хотела об этом задумываться.

Мама заметила, когда я была уже на пятом месяце, и сперва попросту не поверила. Она обзывала меня шлюхой, била, а потом сказала отцу, чтобы тот отлупил меня ремнём. Потом они вместе требовали, чтобы я призналась, с кем, где и когда, – главное, конечно, «с кем», чтобы призвать «его» к ответу. Огласка приводила их в ярость и ужас: ведь тогда разразится скандал, который может стоить отцу карьеры в Христианско-демократической партии: «Если бы ты сразу нам все рассказала, мы бы вовремя выдали тебя замуж и никто бы ничего не заподозрил».

Меня немедленно забрали из школы и заперли дома, в нашей со Сперанцей спальне. Выйти я могла только в туалет. Подругам, которые меня искали, говорили, что я уехала, и каждый день лупили – все, включая Серджо, – чтобы я назвала имя. «Я бы в момент заставил его на тебе жениться, вот прямо тут же, – орал отец. – Ты несовершеннолетняя, а ему сколько? А откажется – я его засужу! Я его уничтожу!»

А я всё думала: «Он ведь не знает, как меня зовут». Как жить с человеком, который даже не захотел узнать моё имя? Единственным его словом, адресованным мне, было «сучка». Так что я сложила два и два – и замолчала.

Единственное, чего мне не хватало, – школы. Отец, обмотав конец ремня вокруг запястья, чтобы тот не выскальзывал из руки, кричал: «Слушай сюда, мерзавка! Можешь раз и навсегда забыть о своём лицее! Ты все погубила – мою карьеру, будущее сестёр! И думаешь, что сможешь продолжать жить своей жизнью, будто ничего не случилось?». Он держал ремень так, чтобы бить меня металлической пряжкой: ноги, руки, зад – у меня все было в синяках. Говорили, что я совершила смертный грех и за это попаду в ад. Мама плакала и молилась. Услышав, как поворачивается в замке ключ, я никогда не знала, войдёт она с тарелкой еды или со щёткой, которой била меня по голове.

Так продолжалось до тех пор, пока, чтобы заставить их остановиться, я не сказала: «Вы не сможете заставить его на мне жениться, он уже женат».