Гезат (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

Услышал и протяжный вой буцины, которая словно пародировала умирающего быка. Доносился он не с квадриремы, а с одной из наших лодок, стаей приближавшихся к вражескому судну. Уверен, что и помпеянцы услышали ее и заметили, что мелочь пузатая собирается атаковать их самих, пока атакуют либурну, и отнеслись к этому всерьез: судя по крикам, отзывают легионеров на квадрирему.

— Выходим наверх! — скомандовал я и, прикрывшись щитом, первым поднялся по трапу на главную палубу.

В носовой части либурны возле «ворона» стояли десятка два вражеских легионеров. Наверное, их оставили присматривать за, как они решили, захваченным судном. Мое появление, как и следовавших за мной воинов, скорее, удивило вражеских легионеров, чем испугало. Видимо, и стрелки перешли на противоположный борт квадриремы, а катапультисты направили в ту сторону свои орудия, чтобы встретить наши лодки, потому что никто не выстрелил в нас, что было бы для нас не очень хорошо и даже прескверно. С такого расстояния от стрелы из катапульты не спасет никакой доспех и щит вместе взятые. Вражеские легионеры быстро построились в три шеренги, последняя неполная, от борта до борта, образовав стену щитов. Мои подчиненные тоже построились вслед за мной, но, как я их научил, строем «клин». Римляне хорошо умеют сражаться стенка на стенку и против неорганизованной толпы. Посмотрим, как поведут себя против непривычного построения.

То ли маленькая площадка для боя, то ли, что скорее, сработала привычка действовать по шаблону, однако наши враги пошли на нас привычным строем, не попытались охватить с флангов, чего я опасался, потому что не был уверен, что стоявшие за мной не последуют их примеру, не перестроятся в линию. Напротив меня был старый вояка. Я видел его прищуренные от напряжения глаза, глядящие из-под низко, по брови, насунутого шлема из бронзы и поверх окованной железом, верхней кромки щита. Они следили за моей саблей, которую держал острием вперед, будто собираюсь орудовать ей, как гладиусом. Мы сходились, понимая, что для одного из нас этот бой будет, скорее всего, последним. Каждый надеялся, что не для него. У меня для этого оснований было больше на те несколько сантиметров, на которые сабля длиннее гладиуса, и на ее прочность.

Я сделал выпад, будто собираюсь уколоть в левый глаз. Легионер приподнял щит ровно настолько, чтобы острие попало в железную оковку. Этот навык вырабатывается годами. Ошибся хотя бы раз — погиб или стал калекой. При этом на короткий миг, пока не услышит звук удара, враг теряет меня из вида. Я тоже применяю навык, отработанный годами — останавливаю острие клинка в паре сантиметрах от щита, после чего поднимаю его и наношу рубящий удар по шлему, короткий и резкий. Булат с неприятным скрежетом разрубает железо над левым виском, где нет защитного наполнителя из овечьей шерсти. Удар получился не смертельный, хотя есть шанс, что проломил череп, зато заставил помпеянца опустить щит. Такова натура людей — увидеть, как им сделали больно. Вот тут-то я и наношу колющий удар в прищуренный левый глаз с черным зрачком, расползшимся на всю радужку. Острие влезает сантиметров на пять. В то же самое мгновение чувствую ответный удар в свой щит на уровне живота. Взял бы противник немного ниже — и, если бы не выдержала кольчуга, а она бы расползлась при сильном уколе гладиусом, я был бы ранен в верхнюю часть бедра. Выдергиваю саблю и, хотя мой противник еще продвигается вперед, поддавливаемый стоящим сзади соратником, наношу удар его соседу слева, который пытается воткнуть гладиус мне в бочину, а мой подчиненный, стоящий позади и справа от меня, не дает это сделать, подставляет щит. Сабля рассекает железный шлем с правого бока ближе к затылку, но влезает не глубоко, разве что шкуру порезала. Наношу в исступлении еще три быстрых и коротких, и в последний раз клинок попадает в первую рассечку и наносит глубокую рану.

Помпеянские легионеры вдруг ломают строй. Те, что справа от меня, быстро смещаются к «ворону», чтобы перебежать на квадрирему. Это на них сзади напали наши соратники, которые поднялись на главную палубу через носовой люк. Задержка была потому, видимо, что подождали, когда их наберется достаточное количество, чтобы появилась смелость подключиться к сражению. Я догоняю одного врага у «ворона» и срубаю косым ударом от левого плеча к правому подреберью. Правда, клинок застревает, даже не дойдя до позвоночника. С трудом выдернув саблю, толкаю пораженного щитом, чтобы освободил путь, и уже на сходне «ворона» догоняю еще одного и бью выше, по шее. Он падает вправо, в просвет между бортами, застревает почти у воды на пару секунд, пока суда не разойдутся, и, как мне показалось, с неприлично громким всплеском отправляется мерить глубину. Наверняка шум произвело что-то более громоздкое, но мне некогда выяснять, что именно.

Вслед за двумя уцелевшими, удирающими помпеянскими легионерами я выхожу на полубак квадриремы, где с десяток лучников и пращников обстреливают моих соратников, подплывающих на лодках. Эти без доспехов и даже без шлемов, только кожаные куртки и шапки по холодноватой для этих мест погоде. Я секу их быстро и не выцеливая особо. Успеваю завалить четверых, после чего остальные сыпанули с полубака в сторону кормы, подгоняемые уколами гладиусов воинов с либурны, которые перешли на квадрирему вслед за мной. Там, где-то в районе мидель-шпангоута, группируются возле своего центуриона уцелевшие легионеры и стрелки. Первые образовали косую стену щитов от борта до борта, чтобы защищаться и от нас, и от стрелков с либурны, а еще одна группа из шести бойцов пытается помешать подняться с лодки на квадрирему нашим соратникам.

Я жду, когда за мной выстроятся в клин мои подчиненные, и, чтобы не терять зря время, кричу врагам:

— Сдавайтесь! Мы не убиваем пленных! Зачем вам погибать за трусливого Помпея?!

Я повторил призыв еще раз, после чего во вражеских рядах началось брожение. Видимо, к моим словам добавилось то, что с лодок на борт поднималось все больше наших воинов, а другие квадриремы почему-то не спешили приходить на помощь. Впрочем, понятно, почему: никто не хотел умирать, не важно, за кого. Сейчас на флот в большинстве случаев идут служить те, кого тяготят пешие марши в полном снаряжении, строительства каструмов и, что важнее, возможность погибнуть в бою. На море сражений, больших и малых, в разы меньше, потому что по нему шляется не так много народа, как по суше, да и, подозреваю, чистый морской воздух расслабляет, повышает склонность к размышлениям, что в свою очередь сильно снижает воинственность.

— Мы сдаемся! — крикнул сперва кто-то из глубины вражеского построения, затем заклинание, спасающее жизнь, начали произносить другие воины.

— Оружие и доспехи — на палубу, а потом всем спуститься в трюм, к гребцам! — приказал я, уверенный, что морское сражение еще не закончилось.

После чего перешел в носовую часть квадриремы, дабы оценить ситуацию.

Оценивать, в общем-то, было нечего, разве что уровень трусости противника. Остальные вражеские суда, как квадриремы, так и трирема, приплывшая от острова на помощь, приближаться к нам не спешили, держались на дистанции около полумили. Не думаю, что помпеянцев испугал пяток наших лодок, поплывших было к ним, а потом благоразумно повернувших к захваченному судну. Может быть, предположили, что это тоже заманивание в ловушку, что в бухте стоят наготове наши галеры, чтобы атаковать приблизившихся врагов. Как бы там ни было, но никто не помешал либурне и захваченной квадриреме зайти в бухту и пристать к берегу у крепостной стены, далековато от ворот, потому что только там были свободные места.

Там нас уже поджидал Марк Антоний с внушительной свитой подхалимов, без которых из дома не выходил. Для римлянина он был слишком падок на лесть. Ему бы на Ближнем Востоке жить. В кои-то веки легат улыбался. Быстро взбежав на квадрирему по установленный пленными матросами сходне, Марк Антоний под восхищенные возгласы подхалимов, поздравлявших именно его с великой морской победой, обошел приз, заглянув даже в трюм. До сегодняшнего дня самым крупным судном под его командованием была трирема.